Николай Нароков - Могу!

Поттер, стоя в дверях, осматривал комнату. Пожилая дама, дрожа крупной дрожью, похожей на вздрагивание, стояла позади его и судорожно всхлипывала.

— Вы одна здесь? — полуповернулся к ней Поттер. — Никого нет в доме кроме вас?

— Я? Нет, я одна! И…

Муррей и один из детективов подошли к кровати, осматривая ее со всех сторон цепким взглядом, который все видит и все запоминает. И почти сразу детектив увидел на простыне что-то. Он молча указал Муррею пальцем. Тот понимающе кивнул головой и окликнул Поттера.

— Вот! — коротко сказал он.

Поттер посмотрел. На простыне, поближе к краю кровати, лежала некрупная темно-серая пуговица. Такие пуговицы обычно пришиваются к рукавам мужских пиджаков.

Поттер многозначительно глянул на Муррея. Муррей ответил таким же взглядом.

Во все те страшные дни, которые пошли после убийства, Юлия Сергеевна много раз напряженно и мучительно спрашивала себя: «С чего это началось? Как оно началось?» Но уже в первый раз, как только она задала себе этот вопрос, ответ пришел к ней сразу, пришел сам, без усилия, ясный и для нее несомненный: все началось «с того разговора». Вероятно, она не могла бы сказать, почему именно «тот разговор» она считает началом трагических событий, но в своей догадке не сомневалась, убедившись в ней сразу: неосознанно, внутренним чувством. Конечно, никакая логика не могла бы установить связь между «тем разговором» и убийством, но Юлия Сергеевна в этой связи не сомневалась, и тот случайный разговор ее мучил. Ей хотелось, чтобы он не был началом, чтобы он вообще не имел никакого значения, чтобы его словно не было. Но в то же время чувствовала, что многое (все?) идет именно от него. «Если бы не он, все было бы иначе! Я по-прежнему была бы уверенной, и… Но он смутил меня. Во мне, кажется, что-то изменилось: как будто я что-то потеряла и что-то нашла!»

Смутил разговор, смутил и Табурин. Борис Михайлович говорил тогда, конечно, безотносительно, а просто по своей обычной манере выкладывал очередную «ересь», и, конечно, не имел в виду кого-нибудь и, тем более, не имел в виду самое Юлию Сергеевну. Но ей тогда же показалось, будто он говорил именно о ней и именно для нее. Не показалось ли то же самое и Виктору?

Это было в их доме. Юлия Сергеевна случайно запомнила тот день, а потом уже никогда не забывала: 14 июня, в воскресенье. Она, Табурин и Виктор мирно и немного лениво сидели на патио. День был солнечный, и они не то искали солнца, не то прятались от него под большими, яркими зонтами. На столе стояло блюдо с клубникой, и Виктор в третий раз наложил себе ягод. Он их ел с той простодушной непосредственностью, с какой он делал и говорил почти все, мило и светло улыбаясь. Юлия Сергеевна посмотрела на него и тоже улыбнулась: ей было приятно, что Виктор ест с удовольствием.

— Вы так любите клубнику? — спросила она, не замечая, как ласков стал ее голос.

— Люблю! — поднял Виктор глаза и открыто рассмеялся. — Я ведь сластена, я все сладкое люблю!

— А для меня клубника безразлична! — равнодушно заметил Табурин. — Малина, по-моему, вкуснее!

— Ничего не поделаешь! — лениво ответила Юлия Сергеевна. — Вкусы бывают разные, а поэтому о них не спорят.

— Оно конечно… На вкус и цвет товарища нет!

Табурин отставил блюдечко с клубникой и о чем-то задумался. А когда он задумывался, у него всегда становился преувеличенно сосредоточенный и озабоченный вид. Юлия Сергеевна шутя уверяла, что даже тогда, когда он пытался припомнить, вторник сегодня или среда, у него такой вид, «будто он научное открытие делает». Да и весь он был преувеличенный: говорил чересчур громко, размахивал руками чересчур широко и если убеждал в чем-нибудь, то глаза делал чересчур страшные. Когда он ходил по комнате, то ходил так быстро и напористо, что можно было подумать, будто несколько человек бегает взад и вперед. Он никогда не вставал с места, а вскакивал, не садился на стул, а падал на него, не брал газету со стола, а схватывал ее. С курьезной пылкостью он возмущался каким-нибудь пустяком или восторгался случайным вздором, но быть ровным и сдержанным не умел. И эти его манеры производили комическое впечатление, потому что был он большой, грузный, тяжелый и уже не молодой: лет за 50. Волосы у него почти всегда стояли дыбом, лицо чуть ли не каждую минуту меняло выражение, галстук постоянно сбивался на сторону, и полы незастегнутого пиджака развевались словно от ветра. Всем почему-то казалось, что ему была бы очень к лицу борода веером, и ему часто советовали отпустить ее, но он махал рукой и протестовал: