Николай Нароков - Могу!

— Замолчите, прошу вас! Не хочу и слушать! — искренно рассердилась Елизавета Николаевна и опасливо покосилась на дочь: как слушает та?

Юлия Сергеевна, казалось, слушала небрежно. Но подняла голову и, стараясь говорить безразлично, спросила:

— Какой же вывод, по-вашему?

— А вывод, — тотчас же с удовольствием подхватил Табурин, — вывод может быть только один: биологически человек многобрачен. Вот! И если все люди всегда вели себя многобрачно, то в этом я не вижу ни распущенности, ни развратности, а вижу только естественный закон. Да-с! Нравится вам это или не нравится, но если вы не хотите закрывать глаза и прятать голову в песок, то извольте признать это положение, а не подчинять природу нашей шаткой морали! Ведь если я, предположим, во имя этой морали начну требовать, чтобы люди при дыхании усваивали не кислород, а азот, потому что кислород, дескать, безнравственен, то вы меня, пожалуй, в сумасшедший дом посадите и будете правы. А если кто-нибудь во имя той же нравственности начнет требовать, чтобы у каждого петуха была только одна своя курица, то и его вместе со мной сажайте в сумасшедший дом: не ошибетесь! Мораль! Мораль! — на самом деле рассердился он. — А на чем она основана? На одних только человеческих измышлениях? Сегодня на одних, завтра на других, на Востоке на третьих, а на Западе на четвертых? Так такой морали грош цена! Не признаю такую мораль! Протестую! Долой! — разгорячился он.

— А какую же нравственность вы способны признать? — словно подшучивая над ним, спросила Юлия Сергеевна.

Табурин вдруг стал совершенно серьезен. Даже что-то строгое появилось в его глазах.

— Только ту, — значительно ответил он, — которая лежит в духовной природе человека и руководит им. Человек не знает, что такое добро и зло, но он это чувствует. Всегда чувствовал и всегда будет чувствовать. Так вот: я признаю ту мораль, которая идет от этого чувствования. Только ту!

— Да замолчите же! — не выдержала Елизавета Николаевна. — Это… Это… Это прямо из рук вон, что вы говорите!

И опять опасливо посмотрела на дочь.

Федор Петрович Ив изменил свою фамилию, когда принял эквадорское гражданство: лет 7–8 назад. Как он назывался раньше, когда жил перед войной и после войны в Европе, не знал никто, в иммиграционных же документах он значился под фамилией Иванова. Но Табурин, делая страшные глаза, уверял, что он совсем не Иванов, а Дьяволов.

— По глазам вижу, что он Дьяволов! И по углам рта тоже! Разве у людей такие углы рта бывают? Колоссально — Дьяволов!

Ив был невысокого роста, но плотный, широкоплечий и кряжистый. Г олову слегка наклонял вперед, смотрел исподлобья и крепко упирался ногами в пол, когда стоял. Весь он был твердый: смотрел твердо, говорил твердо, кулаки сжимал твердо. Голос у него был глуховатый, брови насуплены, а зубы он, вероятно, всегда крепко сжимал, потому что скулы у него были напряжены и торчали желваками. Говорил он короткими фразами, спокойно, невыразительно и уверенно, причем почти никогда не смотрел на того, с кем говорил.

О его прошлом не знал никто, и никто, конечно, его об этом не спрашивал: чувствовалось, что такого человека спрашивать о нем самом нельзя. Знали только, что он и Софья Андреевна приехали из Европы в Эквадор, но жил он почти постоянно в Соединенных Штатах. В Эквадор он приехал, не в пример всем русским эмигрантам, очень богатым человеком. Его капиталов, конечно, никто не знал, но когда о них говорили, то, не стесняясь, называли цифру с шестью нулями. Передавали друг другу, что в годы войны он вел крупные дела с железом в Швеции, и не сомневались в том, что эти дела были темные и что шведская полиция не вмешивалась в них только оттого, что Швеция очень осторожно и щепетильно охраняла свой нейтралитет и не допускала открытых скандалов.

— Чью же сторону он держал, немцев или союзников? — пытались узнать наивные люди.

— Сторону своего кармана! — поясняли им.

Людям (даже совсем посторонним) казалось, что в жизни Ива и в нем самом есть какая-то тайна. И это было странно, потому что по видимости никакой тайны быть не могло, и ничто о ней не свидетельствует: человек ведет крупные дела, но засекречивает их лишь настолько, насколько засекречивают их все деловые люди. Однако в тайне, и притом подозрительной, мрачной и чуть ли не уголовной, не сомневались и к самому Иву подходили с осторожностью, избегая близости и даже чего-то опасаясь.

Встречаясь с ним, люди чувствовали себя неуверенно, не знали, о чем говорить, непонятно для себя настораживались и под разными предлогами старались сократить встречу. Он никому не сделал дурного, но многим казалось, что именно дурного от него и следует ждать. И было непонятно: почему людям так казалось?