Ричард Форд - Канада

Он рассказал мне все это (повторил Чарли) в предостережение, чтобы я мог поставить себе необходимые пределы и «уберечься» от того, что произойдет, если «определенные события» приведут не к тому, к чему они, надо полагать, должны привести. Чарли явно думал об этих событиях, но описывать их не стал, а я так и вообразить не попытался.

О чем думал я, пока мы катили по Мэйн-стрит, так это о двух американцах, ехавших сюда из Детройта. Отец говорил, что в Детройте каждый может найти хорошо оплачиваемую работу и жить припеваючи. Этот город был плавильным котлом Америки. Средоточием ее могущества. Ее ризой пестрой. [25] Иаков же любляше Иосифа паче всех сынов своих, яко сын в старости ему бысть: и сотвори ему ризу пестру (Бытие, 37:3). Он притягивал к себе весь остальной мир. «Детройт производит, мир принимает». И так далее. Те двое ехали оттуда, чтобы узнать правду и встать на ее защиту. Я никогда не был в Детройте, но интересовался им, поскольку родился в Оскоде, то есть лишь немногим севернее него. Человек может представлять себе или воображать очень многое, не имея по его части никакого настоящего опыта.

Я спросил:

— А какое отношение имею к этому я?

К тому времени я уже посмелел и с потрясением справился. Мы подъехали к маленькой парадной двери «Леонарда», на которой черной краской было написано «вестибюль». Ветер бился в окна грузовичка. Я смотрел на странный, комковатый какой-то профиль Чарли, на еще сохранившую остатки румян щеку. Лицо карлика, но крупного и сильного.

— Повезет, так и не будешь иметь, — ответил он. Его большие мясистые губы напучились, словно для поцелуя, это означало, что он размышляет о чем-то. — Был бы ты поумнее, собрал бы все деньги, какие скопил, да сел на автобус. Сошел бы с него поближе к границе, проскользнул на ту сторону, и больше тебя никто в этих местах не увидел бы. Оставаясь здесь, ты обращаешься всего лишь в его опорную точку, в часть его стратегии. А что с тобой случится, на это ему наплевать. Он просто-напросто пытается доказать сам не знает что.

— Меня там поймают и отправят в сиротский приют, — сказал я.

— Мне бы в приюте лучше жилось, — отозвался Чарли. — Человек всегда думает, будто он знает, что на свете самое худшее. Но что такое самое-самое, не знает никогда.

Он считал, что мне жилось бы лучше, если бы я вернулся в Грейт-Фолс, явился в полицейский участок, признался, что я — пропавший Делл Парсонс, и позволил полицейским взяться за меня всерьез: запереть в комнате с решеткой на окне, чтобы я смотрел сквозь ее прутья на мерзлую землю и ничего, кроме восемнадцатилетия, не ждал. Мама думала, похоже, что это самое худшее и есть. И мне оно все еще представлялось именно таким. Ответа для Чарли у меня не нашлось. Как почти и всегда. Чарли знал только себя. Ну и я знал, что будет самым худшим для меня, — какая бы участь ни ожидала Артура Ремлингера. И что бы ни случилось со мной, как с опорной точкой, каковые два слова означали, по моим понятиям, что я понадоблюсь ему для осуществления какой-то его прихоти, а когда все закончится, он обо мне забудет.

Чарли не хотелось рассказывать мне что-либо еще. И слушать меня сверх необходимого тоже. Я вылез из его старого грузовичка на занесенную песком, ветреную улицу Форт-Ройала, захлопнул дверцу.

— Большинство неудачников — это люди, которые пытались добиться успеха своими силами, — сказал Чарли. — Не забывай об этом.

Я промолчал. И Чарли уехал, предоставив меня моему будущему.

Когда появились двое американцев — в послеполуденный час того самого дня, утром которого Чарли рассказал мне о Ремлингере, — я находился в маленьком вестибюле отеля. Настоящего вестибюля «Леонард» не имел, его заменяла квадратная темная комнатка, из которой уходила наверх центральная лестница; здесь стояла конторка, на ней — звонок и лампа, а за конторкой были вбиты в стену гвоздики, на которых висели ключи. Я только что съел ленч и направлялся к моему чулану, чтобы поспать. Утром я поднялся в четыре, а вечером мне предстояло разведывать гусиные становища. Чарли сказал, что американцы появятся скоро, мне хотелось увидеть их, посмотреть, что они собой представляют, и потому я решил заглядывать в вестибюль как можно чаще, однако не думал, что они могут как раз в этот день и приехать.

Миссис Гединс, которая занималась своими делами на кухне и услышала звонок, зарегистрировала их. Она почти не разговаривала с ними. Когда каждый из американцев назвался — Раймонд Джеппс, Луи Кросли, — миссис Гединс подняла на них взгляд от регистрационной книги и выражение ее влажных шведских глаз оказалось суровым и недоверчивым, говорившим, что американцы наверняка врут, однако ее никому провести не удастся.