Хоакин Гутьеррес - Ты помнишь, брат

— И ты в этом кружке вроде как помощница Карлоты?

Она сделала презрительную гримаску и повернулась ко мне спиной.

— Чертова кукла, ты что думаешь, я деревянный? Может, хватит, нет? А потом человека обвиняют в изнасиловании.

— Успокойся, песик. Разве не видишь, написано: по газонам ходить воспрещается.

Я настаивал на своем, она повернулась, гибкая, как кошка, и укусила меня в плечо, здорово укусила. След от ее зубок не сходил несколько дней.

— Тогда ступай на ту кровать.

— Нет, нет, нет. Там очень холодно. Ты подожди немножко. Что ты такой торопыга.

— Ладно, не будем торопиться, не блох ловим, потерпим. А почему ты думаешь, что у меня есть знакомые, которые могут ему помочь?

Она расхохоталась, громко, серебристо:

— Вот видишь, ты сам себя выдал.

— Зачем так говорить — выдал? Мне выдавать нечего.

— Не строй из себя глупенького. Я знаю. С тех пор как валили автобусы, вы все больно уж конспиративные стали.

У меня один есть знакомый, венесуэлец. Не Маркиз, другой, но тоже венесуэлец. Так он до того уж весь засекреченный, как все равно сейф.

— А зачем ты связываешься с таинственными иностранцами? Тебя кто-нибудь просил? Или лучше вот что мне скажи: ты полицейские романы любишь?

Она немного помолчала:

— Нет, мне их читать скучно. Я ведь все предчувствую заранее, еще до середины не дойду, а уже знаю, кто убийца.

— Ах, так ты, значит, очень чуткая.

— Да, очень. А правда, что ты можешь предсказывать будущее по руке?

— Хиромант? Я? С чего ты взяла?

— Я точно знаю. От этого я не могу тебе в глаза смотреть. У тебя глаза страшные. Вчера вечером, когда ты на меня глядел, мне казалось, будто я голая.

— А сейчас — не страшно?

— Сейчас нет. Чудная я, да? — Она взяла мою руку, приложила к своей груди, к сердцу. — Чувствуешь?

— Еще бы, чудо просто!

— Да я не про то, глупый. У меня сердце бьется по сто десять ударов в минуту. Говорят, это ненормально, я недолго проживу.

— И потому хочешь одним глотком осушить чашу жизни до дна?

Она смело уставилась на меня. Взгляд был чистый. Глаза темные, как жуки, с пятнышками светло-табачного цвета. Опустились веки.

— Видишь, не могу. Не могу смотреть на тебя.

— Но почему же, Фиолета?

— Ах, да, ты же не знаешь, как меня зовут. Но лучше зови так. Мне нравится. А что это — Фиолета? Цветок?

— Нет, один из видов морского полипа.

— Морского чего?..

— Полипа.

— А что это такое?

— Ну, будем считать, что цветок.

— Ты изучаешь цветы, ботанику?

— Нет, я только фиолетовед.

Она засмеялась, стала гладить меня ладонями по груди:

— Почему у мужчин соски? Зачем они им нужны?

— Для художников, я думаю. Как ориентиры.

— Ну, значит, у бога фантазия бедная. Можно было бы звездочки сделать. Или спирали.

Видишь ли, господь очень спешил, когда создавал пас Дело было в субботу, и он уже устал. Разве ты не замечаешь, у него же совсем нет вкуса?

Как это нет вкуса?

Конечно нет. Мне один испанец говорил: «Может ли тот, у кого есть вкус, создать одновременно гиппопотама и стрекозу, обезьяну с красным задом и орхидею?..»

— Да, правда, у него, бедняжки, нет вкуса. Но еще хуже, если б он был кубистом. Представляешь? Но знаешь что? Я совсем согрелась.

— Я тоже, можешь себе представить.

Пусть меня обвиняют в насилии, в измене другу, в чем угодно, но больше я выдержать не мог. Из недр моего тела с ревом восстал кроманьонец. Но негодница вывернулась пак угорь, соскользнула на пол, и через миг ее лукавая смеющаяся мордочка выглядывала с другой стороны.

— Тебе со мной не справиться, видишь? И потом, я же сказала — сначала я хочу принять душ.

— Ничего подобного ты не говорила. А хочешь, я тебе помогу намылиться?

Она сморщила носик, надела мой халат, я завернулся в простыню, и мы на цыпочках прокрались по коридору и ванную. Никто нас не видел. Через полчаса мы вернулись, весьма довольные друг другом, тихие, примиренные и с богом, и с дьяволом.

Я снова улегся и занялся созерцанием Фиолеты, пока она одевалась. Видя ее в платье, даже представить себе невозможно, до чего очарователен этот звереныш.

— Как ты теперь обо мне думаешь, очень плохо? — спросила она, свертывая чулок, чтобы надеть.

— Ничего я не думаю. Глядя на тебя, думать не хочется. Хочется совсем другое, а вовсе не думать.

— А, ну тогда хорошо. Только не воображай, будто я забыла.

— Что забыла, намыленная ты особа?

— А ты хвастунишка. — Она сделала презрительную мину. — Я не забыла, я обещала тебе Гогена. Ты только посмотри на эти стены. Прямо жуть берет, до чего ж некрасиво! Но ему ты ничего не говори, вот это уж непременно. — Она натянула второй чулок. — Поклянись, что ничего не скажешь!