Михаил Сергеев - Последний мужчина

Большая секундная стрелка настенных часов отцокала тридцать раз. Сергей тихо, почти шёпотом прочел:

Разве может человек написать такое, просто сев за стол? После завтрака? С холодным сердцем? Тем более после «Завтрака на траве»? Или после концерта, с которого «снял» миллион, а поклонников за глаза называет «быдлом»? Должно что-то произойти. Накопиться и сорваться. Он непременно должен помнить то утро или вечер… шелест листьев, улыбку, чьи-то глаза. И точно кого-то простит. За всё, за всё, понимаешь… Иначе роды не состоятся.

— А знаешь, дружище, — хозяин квартиры вдруг весело улыбнулся, — в совсем недавней истории был случай удивительной, невероятной любви к людям. Во Вторую мировую, во время оккупации Беларуси, в одном из партизанских отрядов воевал некий Киселёв Николай. Молодой мужчина, которому жить да жить. И остался бы он безвестным защитником отечества, коих тысячи, если бы не случай. Из ряда вон выходящий. Прибились к отряду беженцы, евреи из окрестных деревень. У немцев смерть, а в лесу — надежда. Семьи, старики, калеки, дети, включая младенцев. Короче, для командира и отряда — полная жопа. Своим есть нечего, оружия нет, по землянкам жмутся. И этих не выгнать, не бросить, не оставить. А фронт катится всё дальше на восток. И вот поздно вечером позвал он трёх старших от беженцев и, не говоря, кивнул на стол. А на нём хлеб да чай. Те присели, понимая. Послал и за своими. И когда все собрались, спрашивает: кто мол, вызовется этих людей, прибившихся, через линию фронта провести? То есть кто готов умереть вместе с ними. Головы опустили все. А сам-то командир ответ знает. Двести обречённых, без оружия, лошадей, без надежды, пойдут на верную смерть. И тоже глаза опустил. Прошла минута, другая, и самый старый из несчастных уже начал подниматься. Всё понял старик и никого осудить не взялся. Лишь вздохнул… А тишина наступила — только треск печи слышен. Будто не война вовсе, будто мир замер. А такое… — Сергей повысил голос, — такое… бывает всегда, когда Слово вступает в свои владения! И оно зазвучало! «Я поведу!» — раздалось в тишине.

И стали поднимать головы люди, переглядываться в недоумении. А трое, не веря, смотрят на смельчака. И вдруг старик заплакал. Произошло то, что предвосхитил гений Толстого за пятьдесят лет до этой вечери: «Точно поле смерти, усыпанное мертвыми костями, дрогнуло от прикосновения духа, а мертвые кости зашевелились. Пришло Слово. И слово это подействовало на всех так, будто все только и ждали его, ждали… чтобы перестать быть трупами и ожить! Они все смотрели на посмевшего, глазами спрашивая одно: а дальше? Они ждали, чтобы он добавил ещё… те слова и сделал те дела, от которых кости бы эти стали сближаться, обрастать плотью и оживать». Николай, как и его мирликийский пращур, надломил невидимый хлеб и дал каждому, кто слышал. И каждый из них мог так же надломить поданный кусок. А двести сынов человеческих получили надежду. С ними было самое грозное оружие против зла. Слово! И ничто уже не могло помешать им!

История похода — отдельная книга. И слово снова оживет в руках того, кто посмеет вооружиться им! Оно само отыщет смельчака, который расскажет, как проводник отдал свою лошадь безногому еврею, как спас плачущего младенца, которого решили утопить… для спасения остальных. Зло огрызалось, щетинилось, но было обречено с того самого момента, как заплакал старик. Чудо совершилось. Но почему? Почему деревенский парень решился на это? Какое событие, случай вспомнил он в то мгновение? Чьё слово? Набокова? Ницше или Мопассана? Чехова, а может, Луначарского? Не знал их парнишка. Повезло.

«Это был не человек. Это был ангел», — вспоминал один из спасённых через шестьдесят лет. — Зачем нужны были ему мы — две сотни евреев, которые и в мирное-то время, если никого не интересовали, считали счастьем. Нет, это был ангел… он сошел с небес и спас меня, моих детей, неродившихся внуков, правнуков, о которых никто не мог знать. Кроме него. Разве такое подвластно человеку?»

Имя ангела выбито на стене праведников. И он, в отличие от обрастающих томами имён, оставил людям любовь. А не требовал её от них. Потому что жил пусть всего месяц, но за всех в землянке. Это и значит распять себя. Искупить других, глаза опустивших. Так что тайные вечери совершаются каждый день. Надо только не пропустить… или услышать… Да разве ж Спилбергами надо восхищаться? Или новыми борцами за «правду»? Доколе будем избивать свою совесть?