Михаил Сергеев - Последний мужчина

Сергей отстранённо обвёл глазами комнату, остановив взгляд на девяти львятах — игрушках, подаренных дочерью. Облепив спинку кресла, те задорно поглядывали на двух взрослых дурачков-мужчин, забавляясь удивительной привычкой известной группы людей оправдывать хорошую выпивку серьёзностью темы. Уходя от их насмешливости и скользнув по камину, его взор застыл на картине «Игра в покер». Своеобразностью той были не собаки-игроки, а официант, держащий на подносе бутылку вина. Знакомый художник изобразил Сергея в столь незаманчивой роли.

— Интеллектуалы? Кто это? Не знаю таких. А вот автор «Игры в классики» задумался и написал об очень умных, «страшно информированных людях. Гораздо более, чем мы». Они и в итальянской, и в английской литературе разбираются, а французская — просто с языка не сходит. В живописи, да и во многом другом. Короче, во всём. И где теперь виртуозы начитанности? Кто верил в их существование даже тогда, в шестидесятых? В то, что они были живы. Кроме самих обитателей «клуба змеи» — никто. А ведь как впечатляет гигантский список джазовых групп, имён композиторов, музыкантов, исполнителей, вечно, по их мнению, обречённых жить. Узнаёте себя в таком же клубе лет так надцать назад? А сегодняшних? Всё сносит ветер времён. Снесёт и кумиров нынешних. Нет, остаться должно что-то другое. Так вот, друг мой, интеллект или «продвинутость», как модно нынче выражаться, ни к чему в жизни человека. Нечто, не работающее на него. Не прожить этим, сгинешь. И заявка на интеллект — что ботало у коровы. Такой колокольчик звенит и звенит. Всегда и без толку. Сила романа в самом авторе, который, проходя полные круги бесконечного бега, в отличие от других — увидел собственную спину. И понял, когда берут его книгу под названием «музыка», «живопись», «труд “яйцеголовых”» или иное подобное развлечение, важна лишь наполненность. То бишь полезность и, если повезёт, в редчайших случаях, — необходимость её для читателя. Необходимость! Не как способ отодвинуть мир, касаясь мифической нирваны, а как особая пища, как живая вода, добавляющая доброты. Ни знаний, ни самоуважения, ни развлечения отнятым временем. И не рецепты здорового питания или способы убрать морщины ценны в ней, а просто человечность. Которой непременно должно становиться больше у рискнувшего коснуться чужих струн. И только потом, но обязательно! Всенепременно! — у листающего книгу. Для определения такой необходимости вовсе необязательно быть интеллектуалом, ибо если ты таков, никто не увидит. Ни при каких обстоятельствах. Не нужно знать мыслителей Эллады или антологию американской литературы. Достаточно иметь совесть. То, с чем у всех большие проблемы. Потому как никто не признаёт такого факта. Признают плохую память, невезение или удачливость, силу, превосходство ума или слабости, хворь… даже ошибки. Всё, только не болезнь совести. Если же она заговорила, книга превращается в волшебную палочку и происходит чудо. То чудо, которое совершается каждый день, каждую минуту в обыденности поступков. Тот единственный феномен, который и есть проявление внимания к тебе бога. А глубина познания такого чуда, долгий, невероятно трудный путь к истине — неблагодарная стезя интеллектуала. Будь он сапожником, искусствоведом или властителем дум. Среди первых их гораздо больше, потому что никакая учёность с мировым именем не угодна Создателю именно за свою звучность. Так-то.

— Послушай, — удивлённый Новосёлов выразительно посмотрел на Сергея, — я ничего не спрашивал об этом.

— Да? Значит, только начало…

— О чём ты?

— Да много лет назад поймал себя на мысли, что вижу ведьм. По лицу определяю. Проверено. Не, серьёзно говорю, — увидев скепсис на лице друга, добавил он. — Сказал однажды об этом Светке Останковой, подруге жены, та и передала ей.

— И что Вера Петровна?

— Ответила: это только начало. Дальше пойдут гномы, эльфы… белочка.

— Да… — засмеялся Новосёлов, — что могёт, то могёт!

Над чем-то задумавшись, хозяин вдруг спросил:

— Помнишь лестницу Гоголя?

— Ну. — Новоселов, было повернувшийся к картине, уже ковырял вилкой перед собой.

— Так вот, восходил на неё, словно противясь многотонной массе воды, лишь Толстой. И как! По ступеньке в десять лет! Всего три и в конце жизни. Его дневники — письма нам!

— А как же Фёдор Михайлович? Часто цитируешь. Или я ошибаюсь в предпочтениях? — на зубах собеседника хрустнул огурчик.

— Не ошибаешься, — хозяин потянулся за огурцом. — Достоевский метался. Ставил ногу на ступеньку, убирал и снова ставил. Отшатнется и прильнет. Ведь христианин не кто верует, а кто в деле воплощает. Веру-то. Не свечка, а любовь к человеку. Но не было её у гения. И, понимая, мучился.