Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

— А как поживает ваш салат культур? — смеется капитан.

Внезапно мы оба видим огромную ярко-зеленую лягушку в черную крапинку. Она сидит на болоте, обвитом настурцией, и не квакает.

— Раз с делегацией мелких советских писателей я прибыл в Восточный Берлин, — начинаю я свою одиссею.

— Советские писатели! — восклицает капитан. — Большие люди! Интересное явление!

Он любит все необыкновенное. Мы говорим с ним об утренней эрекции.

— Поэзия, — говорит капитан. — Не правда ли, утренняя эрекция — это то маленькое чудо, на которое способен всякий настоящий мужчина?

— Главное чувство Европы — серьезность, — говорю я. — Тихие толпы людей на прогулке в Париже, Лондоне, Милане, Барселоне охвачены геометрически четкими параметрами самоуважения.

— Я зримо представил себе сейчас эти города, — взволнованно говорит капитан. — Как же много в мире всего понастроено!

— Русский бьется всю жизнь, чтобы начать самого себя уважать. Но куда там, если нет у него геометрии!

— Да-да, — смеется капитан, — несерьезный народ. А тут, в Европе, даже смех — серьезный довесок к местной серьезности.

— А вы за кого? — вкрадчиво спрашиваю я.

— Я-то? — смущается капитан. — Да, вы знаете, за судоходство.

Разговор неожиданно прерывается, слышатся выстрелы, старики расстреливают шпионов.

— Старики — любимые дети в моем саду, — говорит капитан. — Я особенно проработал понятие «старость» . Ну, чего тебе? — говорит он запыхавшемуся помощнику.

— Пора ужинать, — говорит помощник.

— Вечно ты, парень, некстати, — добродушно ворчит капитан.

На Рейне я, наконец, понял, кто я на самом деле. Я — Лорелея в штанах. Мужской вариант соблазнительницы. Правда, я не умею петь. Вернее, пою я чудовищно. Но это не имеет никакого значения.

Социально близкие старухи из дешевых кают пришли ко мне с жалобой:

— Кончилась вода.

— Пейте шампанское!

Вечером я видел, как они танцевали канкан.

— Старперы! — выступил я по местному радио. — Не верьте детям и внукам. Они хотят вашей смерти. Устройте детский погром!

Вечером я наблюдал, как они надругались над какой-то приятной студенткой.

— Не трогайте меня! — кричала крошка. — Я — француженка!

— Это довод! — в ответ смеялись кровожадные старики.

Рейн может снабдить водой тридцать миллионов человек. Они пьют ее — становятся серьезными. Из серьезной воды я вылавливаю русалку и помещаю к себе в каюту. У нее прыщавое лицо и ранняя седина. Я знаю: она дочь Рейна. У нее папа — слесарь и бывший нацист, который не любит ее. Она вегетарианка. Разрывается на части: эксгибиционистка, но при этом социально чудовищно стыдлива.

Немка выступила с проектом тотальной ебли. Она боится спросить наших соседей за столом (они не замечают, что у нее хвост), кто они, из какого города. Она уверена, что он — владелец турагентства в Вене (судя по акценту). Оказывается (я спросил): адвокат из Кельна.

Мы говорим этой «венской» паре (жена адвоката меняет наряды три раза в день) «здрасте», «приятного аппетита» и «до свидания». Это единственное теплоходное знакомство.

— Вы не хотите прийти к нам в каюту? — спросил я адвоката. — Вы не хотите после десерта заняться холодным развратом?

Адвокат жрал торт с клубникой.

— Я люблю наблюдать за птицами, — грустно сказал адвокат.

— А я люблю Париж, — сказал я. — Париж для меня родной город. Три года подряд я собирал там в детстве коллекцию почтовых марок. Когда мы победим, я сделаю центром мира Москву, а Париж уничтожу к черту!

— Птицы — это красиво, — сказала немка. — А еще я люблю детей. У вас сколько детей?

— Пять, — сказал адвокат.

— Ну, это слишком много, — сказал я. — Давайте трех зарежем и съедим.

— Мы должны подумать, — сказала жена адвоката.

Это религиозный тип женщины. Постная тварь, не умею щая гулять по буфету. Я не удивлюсь, если узнаю, что у нее традиционное католическое образование.

Дочь слесаря хочет обладать мною целиком, ни с кем не делясь. Она меня ревнует. Она мне даже не дает звонить по телефону в Москву.

— А почему вы хотите уничтожить Париж? — спросила жена адвоката.

— Не знаю. Захотелось.

Вошла Лора Павловна, наш комиссар.

— Над теплоходом кружит полицейский вертолет, — весело сообщила она.

— Я хочу уничтожить Париж как колыбель философского безбожия, — вспомнил я. — Вы подняли на мачте красный флаг?

— Да.

— Нашли помощника?

— Нет.