Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Смертные враги давно уже забыли, что воевали друг против друга. Их объединяют темы детства, карьеры и смерти. Подвыпив, побагровев и оживившись, они вдруг начинают ощущать себя «мальчиками» и «девочками». Они любят давать прислуге чаевые. Они хотят, чтобы о них хорошо вспоминали.

— Вы — гений места, — сказал я капитану. — Вооружайте всех до зубов!

Раньше по Рейну возили туда-сюда сумасшедших. Корабли дураков были плавучими островами вздорного смысла. Ни один город не желал принимать дураков. Не потому ли Европа совсем одурела от нормативности?

— Я люблю безумие, — сказал я Лоре. — Лора, пожалуйста, не будьте нормальной женщиной. Сходите с ума и переходите ко мне.

Старикам раздали автоматы.

— Слушайте меня, — сказал я старым солдатам. — Постарайтесь убить как можно больше народу. Где ваш помощник? — спросил я капитана. — Не он ли наш главный враг?

— Он спрятался в машинном отделении, — сказал капитан.

Нынче по Рейну чуть дымят плавучие дома для престарелых. Это милая формула социального крематория. Старики жадно едят: их дни сочтены. Их жалко, конечно, но еще больше жалко себя. Эридан ты мой, Эридан!

— Лора, я превращу Рейн в Эридан, и мы поплывем по нему, как аргонавты, вдыхая ужасный смрад от революционного пожара жизни.

— Уже плывем, — сказала Лора Павловна.

— Если капитана нет, все позволено, — плоско пошутил я. Капитан рассмеялся.

— Если капитана нет, то какой же я Бог? — хитро сказал он, демонстрируя зеркальное знание русской классики.

Мы говорим с ним о старшем брате Ленина, о понятии «счастье» в советской литературе, о коммуналках, о понятии « литературный успех », о том, почему все женщины брили лобок до 1920 года, а затем, как по команде, перестали; мы говорим о incendium amoris , парадоксах деконструктивизма в их опосредствованной связи с буддизмом, о тибетской практике тумо.

— Да чего далеко ходить за примером, — говорит капитан, — мой помощник каждую зиму сидит на снегу голой жопой часами, причем температура в заднем проходе остается неизменной.

— Да, — задумчиво киваю я. — Возможности тела безграничны!

Мы говорим о понятии «пожар» в подмосковной дачной жизни, о моей американской дочери, не то родившейся из случайного фильма, не то породившей его сценарий; мы говорим и не может наговориться о белорусских партизанах и сортах сигарет, которые любят берлинские лесбиянки, о сенокосе, Горбачеве, правах человека на труд и на мастурбацию, о снисходительности.

— Почему вы, капитан, так снисходительны к людям?

— Привычка. А, знаете, что Лора Павловна делает по ночам? Одна, в пустой каюте, при свете ночника…

— Она обхватывает коленки руками и, подражая святой Терезе, отрывается от пола.

— Подсмотрели?

— Догадался.

— По-моему, вы встали на тропу мудрости, — удивляется капитан. — Вы сами отрываетесь от пола.

Мы говорим о голоде в Эфиопии, о том, почему американские мужчины в любви романтичнее американских женщин, о понятии «Америка» , о свободе, Лас-Вегасе, Калифорнии, беспокойстве, любимых автомобилях.

— «Понтиак» с открытым верхом образца 1968 года, — говорю я.

— Cool, — замечает капитан.

Мы говорим о тех местах на Земле, что сильнее меня, о социальной ангажированности Габи, о плотоядных улыбках ее подруг, о пьянстве как чистоте жанра, о роли женщин в отрядах gerilla , о Дон-Жуане как лишнем человеке , о мелочах жизни.

— Я расскажу вам историю о Берлинской стене, — говорю я, рассеянно глядя на Рейн.

— Берлинской стены не было, — говорит капитан. — Все это хуйня.

— Что значит — хуйня? А как же овчарки, мины, подкопы, вышки, смертники, пулеметы?

— Галлюцинация целого поколения.

— Но я видел ее! Хотя… — тут я засомневался.

— Берлинская стена — не меньший фантом, чем Гомер, — говорит капитан.

Зовем в свидетели Габи.

— Габи, помнишь Берлинскую стену?

— Еще бы! — обрадовалась она. — Я сама ее — кайлом! А после с девчонками пили яичный ликер на обломках!

— Ну, иди! Что с тебя взять? — отмахивается капитан.

Мы выходим с капитаном в звездную ночь, ищем на небе Млечный Путь, нам хочется, как детям, прильнуть к нему, но попадается все какая-то мелочь: созвездие, очень похожее на теннисную ракетку, Южный Крест. Сквозь розовомохнатые цветы эвкалиптов виден Марс, лампой стекающий в океан.

— Не туда заплыли, — говорит капитан. — Пошли спать. Утро вечера мудренее.

Наутро мы говорим о немецких картофельных салатах, о польском грибном супе в Сочельник, о цветах под названием райские птицы , о латентной любви французских авангардистских художников к полиции, о понятии «говно» в немецкой культуре.