Марлена де Блази - Амандина

— Что вы скажете о моем искреннем желании посвятить себя этому ребенку? Поскольку у меня нет никаких других обязательств, я могу сделать то, что не сможете вы по разным причинам. И ваша экономка не справится. Позвольте мне заняться Амандиной.

— Нет. Боши забрали трех моих детей, и я не отдам вам четвертую. Вот как я думаю о ней. Она — мой ребенок.

— Согласна, вы давно считаете ее своей дочерью, в этом я и не сомневалась.

— Тогда о чем мы говорим?

— Вы оба могли бы перебраться ко мне. Или, что будет более уместно, я — к вам.

— Да вы что? Покинуть благоустроенное шато ради моего значительно более скромного дома? Вы этого хотите, мадам?

— Не для того, чтобы стать хозяйкой, но добавить изящества. Вы должны признать, что в этом-то вы испытываете недостаток, месье. Мое присутствие стало бы неплохим дополнением.

Катулл осторожно коснулся ее щеки, испытывая ее и задавая себе вопрос, может ли эта совершенная женственность не отпрянуть перед далеко не нежными руками фермера.

— Вы действительно готовы бросить все к…

— Похоже, месье, я шла к этому всю свою жизнь.

Как если бы господин Катулл согласился на ее предложение, Констанция де Базен начала приводить в порядок вещи. Она откладывала и упаковывала то, что планировала перевезти за два километра в дом Катулла, и решала, что должно быть убрано в чуланы шато. Она послала в Париж за одеждой, которую еще возможно приобрести, чтобы пополнить гардероб Амандины. Она устраивала небольшие чаепития и завтраки, и всегда девочка сидела подле нее. Но больше всего ее занимал званый ужин, в который он вложила всю свою изобретательность и имеющиеся запасы, — человек на двенадцать приглашенных. Скромное торжество, во время которого, была уверена мадам де Базен, месье Катулл объявит, что он и она, с благословения их любимой Амандины, решили пожениться. Хотя она не до конца объяснила свои намерения Катуллу, а он не высказал полного понимания, мадам верила в его догадливость, его чувство чести. Несмотря на то что месье действительно обладал всеми перечисленными качествами, он отказался от стула во главе стола, предпочтя место среди соседей, и встал, только чтобы сказать тост за великодушие и гостеприимство мадам. Констанция де Базен склонила голову, помахала кокетливо рукой, отказываясь от похвалы, обвела сияющими глазами дорогих гостей, улыбаясь каждому. Бой проигран — zal — но битва впереди, подумала она и поднялась, чтобы пригласить всех в сад.

— Что значит — американцы вступили в войну?

— Это означает, что мы теперь не одни. Это означает, что боши не будут теперь так уютно чувствовать себя в нашей стране. Самодовольства убавится. И уверенности в своей безнаказанности. И не спрашивай меня, что значит самодовольный. Не сразу. Я должен… Давно пора это было сделать.

Катулл нагнул голову Амандины, чтобы поцеловать в макушку, завернул в свое пальто, шарф, нахлобучил берет.

— Постой здесь. Хотя холодно…

— Я постою. Я пока поколю грецкие орехи для вас, а потом мы их поджарим. Хорошо?

— Договорились.

В течение последнего месяца Катулл часто отсутствовал. Несколько дней, иногда дольше. Он уезжал без предупреждения, возвращался так же неожиданно. Когда Амандина спрашивала Изольду, куда он пропадает, чем занимается, та отвечала: «Делает то, что должен делать». А когда Амандина спрашивала: «А что он должен?», экономка произносила только одно слово: «Война».

Изольда не рассказала девочке, что Доминик была арестована в Париже. И заключена в тюрьму де ла Санте. Ее злоключения начались в январе, и Катулл искал людей, которые сами или через связи могли помочь. Сила убеждения, взятки — он использовал любые возможности. Доминик обвинили в написании, издании и распространении листовок Сопротивления, и она действительно была в этом виновна. Ей грозила отправка в немецкий лагерь, где, голодая, она будет работать, пока хватит сил, а когда их не станет, ее милосердно пустят в расход.

Сегодня, несколько дней спустя после японского спектакля в Тихом океане, Катулл получил новости через группу Доминик, что ее отправляют в Германию. Восемьдесят человек из ла Санте и Шерше-Миди пошлют в немецкий трудовой лагерь под названием Крефельд. Они поедут сначала поездом, затем на грузовиках. Потом пешком. В среднем, процентов тридцать заключенных умирали от голода и побоев на последнем этапе пути.

Хотя его собственная подрывная деятельность была тщательно законспирирована, Катулл не избежал некоторых подозрений со стороны бошей по отношению к себе и Доминик, поэтому его присутствие в городе могло вызвать лишние вопросы и было нежелательно. Но Катулл ушел в Париж тем же вечером, чтобы добиваться свидания с дочерью. Он должен был бороться за ее спасение.