Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

Когда Фил работал в больнице Кук Каунти, ему приходилось каждый день соприкасаться с болью и грязью. Он приходил домой, пропитанный запахами хирургического мыла и дезинфекции.

В больнице ему доверили следить за рядом сосудов в шкафу, и в каждом сосуде был законсервированный человек, начиная от зародыша в несколько дней, похожего на ящерицу, и кончая новорожденным ребенком, застывшим в скорченной испуганной позе. Порою, во сне, Фил мечтал зафиксировать вот так же все этапы своей жизни и не мог: между «слишком молод» и «слишком стар» был провал во много лет.

— И еще я скажу: ты пижон, — заявил Тони. — Ну, какого черта ты хочешь пригласить их? Сюда? Неужели тебе не стыдно за эту дыру?

Последние десять лет они жили в квартире на Уэст Шеридан-роуд и ни разу ничего в ней не изменили, ни разу ее не отремонтировали, словно между квартирами этого дома шло тайное соперничество, которая из них протянет дольше нетронутой.

Тони занимал спальную, а Фил спал в гостиной на раскладной кровати. Ковер потерял свои краски, как будто пыль, осаждаясь, впиталась в него и постепенно превратила рисунок, когда-то, может быть, прекрасный, в расплывчатые грязные пятна. Все в этой квартирке было старым, вплоть до газет и журналов с Филиппинских островов, купленных лет десять назад. Стены были голыми, как скорлупа яйца, если не считать маленького распятия, которое неизменно падало на пол, когда сильно хлопали дверью, но кто-нибудь из них каждый раз поднимал его и вешал на место.

Кухня напоминала клозет со всевозможными дезодорантами в открытых бутылках и распылителях. Проснувшись, Фил тут же хватал ближайший из них и начинал распылять дезодорант, словно надо было срочно изгнать из комнаты гнилостный запах разлагающихся эмбрионов, накопившийся за ночь.

В кухне стоял буфет с ячейками, над которыми значилось: «соль», «хлеб» и все прочее, что им было нужно в хозяйстве. Надписи все время менялись, — мало ли что они могли сунуть в ячейку! — за исключением одной: над ней вместо слова «крахмал», которым они никогда не пользовались, Тони наклеил рекламный листок со словом «Лигайя». Лигайя — это женское имя, но в то же время оно означает счастье. Эта наклейка так и не менялась. Какое-то время оба они воображали, что это очень забавно и умно.

В кухне Фил чувствовал свое превосходство над другом, который не умел так хорошо стряпать, как он.

— Да, я знаю, квартирка у нас неприглядная, — сказал он. — Но кому нужен дворец, если они могут получить здесь самое вкусное адобо и таких фаршированных цыплят... ньям-ньям!..

Тони рассердился.

— Ньям-ньям... Дурачина! — сказал он. — Ты просто-напросто спятил. Какого черта ты собираешься тратиться? Почти всю жизнь ты экономил на спичках и теперь, кроме дыр, ничего не имеешь — и вдруг решил выложиться на этих сопляков, которые тебя вовсе не знают и даже не скажут тебе потом «спасибо»!

— Не нужны мне их «спасибо», — ответил Фил. — Кому нужны визитные карточки с благодарностями? Разве ты не понимаешь: они будут счастливы. И знаешь еще что? Я сохраню их голоса, их слова, их песни и смех в моем волшебном звуковом зеркале.

В первый раз услышав свой голос, записанный на магнитофон, Фил не поверил собственным ушам. Но когда узнал свой голос, все это показалось ему чистейшим волшебством! И он купил портативный магнитофон. Вместе с Тони они веселились, записывая песни из радиопередач и слушая свои голоса, когда они спорили по-английски или на родном языке. И было очевидно, что Тони говорит по-английски лучше, но зато на родном языке Фил брал над ним верх. Его речь была красочной, поэтичной и полной чувств.

Теперь магнитофону было уже много лет, но он все еще выглядел как новенький. У Фила накопилось множество кассет с аккуратно наклеенными этикетками. Песни были все на английском, но разговоры по большей части на родном языке.

Ничего не говоря об этом Тони, он пытался также записывать разные звуки: как скрипит кровать, как открываются и закрываются двери, как дождь или снежная крупа стучит в стекло, как звучат шаги в коридоре и по вытертому половику. Он прослушивал все это и старался вспомнить, какими были тот день или ночь, когда он их записывал. Могут ли звуки вернуть пролетевшее мгновенье? Ему начинало казаться, что могут. Он научился связывать каждый звук с определенным событием или настроением. И порой предавался фантастическим мечтам: а что, если бы можно было записать тишину! Потому что для него тишина, как и снегопад, была самым богатым звуком.