Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

— Я знаю, кто из нас спятил, — сказал Фил. — Больной парень с больными мыслями. Тебе на все наплевать, ты думаешь только о своей боли, да и боль-то у тебя придуманная.

— Это ты все придумываешь! — заорал Тони из спальни. — Мне больно, больно!

Он опасался, что с ним что-то похуже лишая, который белыми пятнами разливается по его коже. Он чувствовал боль внутри, словно ему скребли кишки тупыми ножницами. Это рак. И в бешенстве он добавил:

—Ты думаешь, почему мне дали пенсию?

— Ты старый человек, вот почему, старый и больной, но нет у тебя никакого рака, — сказал Фил, поворачиваясь к окну, за которым белело заснеженное небо. Он прижался лицом к стеклу. «Наверное, и на земле снега уже с дюйм, — подумал он. — А может, и больше».

Тони вышел из спальни с таким лицом, будто он не спал всю ночь.

— Я знаю, рак у меня, — сказал он, словно умереть от рака для него было честью, а Фил пытался лишить его этой привилегии. — Никогда еще не было так больно. Когда-нибудь я подохну.

— Конечно. Кто сказал, что ты не подохнешь? — ответил Фил, думая о том, как было бы чудесно, если бы ему удалось познакомиться с танцорами с Филиппинских островов, повозить их по городу, походить с ними по снегу, увидеть их изумление, ответить на все их вопросы, рассказать обо всем, что им захотелось бы узнать о смене времен года в этой чужой стране. Они, наверное, будут хватать снег пригоршнями, лепить из него снежки или совать его в рот, как он сам это делал давным-давно, вспоминая натертый лед, который китаец продавал на пляже возле городской площади, где они играли в пятнашки со старшим братом, утонувшим потом во время внезапного шквала; вспоминая, как мать, которая не очень-то оплакивала смерть отца, несчастного неудачника, убивалась по старшему брату. Теперь все они ушли, одни внезапно, после шторма, другие — постепенно, в годы засухи и голода, все, кого он любил. И Фил сказал:

— Все мы умрем. Когда-нибудь. Средняя бомба упадет на Чикаго, и этой мусорной свалке — крышка, конец. Кто от этого убежит?

— Может, твои танцоры? — сказал Тони, теперь тоже глядя на снег. — Не понимаю, почему ты сходишь от них с ума.

— Конечно, они убегут, — ответил Фил. В голосе его прозвучала твердая уверенность, что танцорам не грозит опасность, ибо он о них позаботится. — Бомбежки не будет в эту ночь. А когда они уедут домой на Филиппинские острова...

И тут он замолк, не зная, что еще сказать, и не уверенный в себе.

— А может, даже на Филиппины посыплются бомбы? — продолжал он, печально глядя на падающий снег.

— А тебе-то что? — ответил Тони. — У тебя же там никого не осталось, правильно? Впрочем, мне наплевать. Я подохну раньше.

— Давай поговорим о чем-нибудь хорошем, — сказал Фил, и печаль разлилась по его лицу, когда он попытался улыбнуться. — Скажи мне, как мне с ними заговорить, как мне им представиться?

Он уже составил план. Он познакомится с танцорами и пригласит их на прогулку по городу. Его машина была начищена и готова принять гостей. Он вымыл с мылом пепельницы, вычистил обивку, выбросил старые коврики и заменил их новыми, пластмассовыми. Он сам промок до нитки, пока мыл автомашину, напевая про себя полузабытые мотивы. По строчке, по строфе возвращались в его память песни его островов. Танцоры будут петь их и плясать под эти песни. А он мог вспомнить только обрывки фраз, неоконченные куплеты. Между строчками и куплетами оставались забытые слова и строфы. И к тому же модные песенки, которые он выучил в Америке, оттесняли в памяти песни его родных островов.

Фил потряс головой, дожидаясь, чтобы Тони сказал что-нибудь.

— Боже, я бы хотел выглядеть как ты, даже с этими белыми пятнами, — заговорил он снова. — Тогда бы я мог подойти к любому из них... Но с такой страшной рожей...

— Твоя рожа — великая вещь! Это твоя визитная карточка. На ней написано: филиппинец. Туземец, — сказал Тони.

— Ты не проведешь меня, дружище, — сказал Фил. — Эта рожа говорит: филиппинец — урод. Она говорит: старик. Она говорит: дубина. Вот что она говорит, мучачо 28 28 Мучачо — мальчик (исп.). .

Для Фила время было злым гением. Сначала он без конца слышал: «Слишком молод, слишком молод». И вдруг неожиданно ему стали говорить: «Слишком стар, слишком стар, слишком поздно». Что же было в промежутке? Усталость, туман, заволакивающий все. Нет нужды смотреться в зеркало, чтобы понять, что ты стар, вдруг постарел, стал непригодным для множества дел и ненужным для своих собственных великолепных и прекрасных грез, которые всю жизнь откладывал на черный день. Лица всех, кого ты когда-то знал, затерялись среди незнакомых, чужих лиц.