Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

— Господин фельдфебель говорит, что признает историческую вину…

Не меняя интонации и не делая паузы, он вдруг добавил:

— Бегите отсюда сломя голову, не мешкая, пробирайтесь на восток, через Судеты в Силезию.

— Господин фельдфебель говорит, что ощущает постоянный жгучий стыд и свербящий позор, весь чешется… Уходите по снегу в горы, в шале, к нейтралам.

— Господин фельдфебель говорит, что испытывает глубокое раскаяние… Вы не представляете, что вас ждет.

— Господин фельдфебель говорит, что желал бы довести ваше поголовье до уровня тридцать третьего года…

Оба таможенника при этом, сложив перед собой ладошки лодочкой, часто мелко кланялись. Овчарка, понуро поджав хвост, улеглась и, не зная куда глаза девать, уткнулась мордой в лапы, жалобно поскуливая.

Переводчик гугнил:

— …казалось бы следовало, согласно тевтонову обыкновению, Зигфридовым мечом вскрыть себе брюшную полость, дабы оттуда выскочили живыми и невредимыми многие и многие, но увы — надо исполнять свои обязанности…

Оттарабанив покаянную, видимо, трафаретную речь («Прости, мил-недочеловек!»), таможенники разом зевнули и отрыгнули. Я подал им заранее приготовленную въездную мзду — немного. Подумав, прибавил собаке, на орехи. Чтоб уж было кратно восемнадцати. Они еще раз поклонились и, пятясь, поводя дулами, вышли. А вгляделся я — оборони, Яхве — у собаки-то и задние лапы коленками вперед!..

Переводчик, впрочем, почти сразу вернулся — забыл шляпу на столике.

— Нарочно оставил! Сахару у вас нет, российского, натурального? У них тут все заменители, эрзацы пресные. А я им в кофий подбрасываю… Авось сдохнут быстрей! Как там у нас… на Волге? Матерланд… Мостик не завалился? Вы же смотрите, на вокзале в Нюрнберге в трамвай «девятку» не садитесь ни в коем случае — сгинете… Скрывайтесь под землю, там бан будет, линия У-1…

Его громко звали из коридора.

— И рост измерять не давайте! Заставлять будут — не соглашайтесь…

В коридоре, кажется, спускали собаку-оборотня. Он отчаянно махнул рукой и убежал.

Я снова пах в пустом купе. Было около трех часов ночи. Подъезжая к Нюрнбергу, с меня слетела напускная невозмутимость. Я грыз ноготь и напряженно вглядывался в испещренную огоньками темную гущу за окном, тщась угадать грядущее. Конечно, какие-то знаковые штучки в купе присутствовали — скажем, намалеванные на стенах пляшущие человечки (плясали, по-моему, фрейлехс вприсядку), или всюду разбросанные, хрустевшие под ногами, сухие апельсиновые зернышки (привет с Яффы?), а также обнаруженное мной под сиденьем в углу блюдечко со сгущенкой (наползавшись по отдушинам, всегда возвращаешься туда, где тебя ждут…) Сразу вспомнился сладостный домашний москвень-цимес. Освен-цим, освен-цим, стучали колеса.

Леденящий душу крик раздался в соседнем купе! Я кинулся… И что же? Оказывается, очень важную картонку, дельце № 666 у них в Праге сперли — видимо, при посадке. Диван, чемодан, саквояж — все на месте, а жестянку с картонкой — цап-царап, позаимствовали! Ну, бывает… «На вокзале в Праге всегда крали и будут красть, без этого не обойтись» — эти слова их классика им бы надо выбить на фронтоне.

Из ночного мрака уже выплывали тяжелые громады Нюрнберга. Множество переплетающихся железнодорожных линий, длинные составы с цистернами, какие-то мрачные кирпичные здания — заводы, склады. Пустая, безжизненно чистая платформа без огрызков, плевков, махорочных окурков, живописно разбросанных средь шелухи солнечного цветка — у-у, эти бычки Гелиоса! (это не бычки — это воши) — зато с пластиковыми навесами и целыми скамейками через равные промежутки. Причем нигде на спинке не было крупно вырезано «Нюра» — видать, сюда Чума еще не добралась. Поезд уходил дальше, к молоку с шоколадкой, на Берн — в Швейцарию навечно, в тамошние Скворешники… А я остался. Было 3:24 ночи. Надо было ждать утра, когда начнет ходить городской транспорт.

Жалко, никто меня не встречал. Ну, пусть не Верховный гауляйтер по делам беженцев, гуманист и мыслитель из штабных, сентиментальный изобретатель особой маски на еврейскую морду, дабы защитить немецкую душу от специфического выражения глаз доставляемых, но хоть кто-то мог бы прийти, какой-нибудь маленький чиновник в рваных штиблетах…

Я взял чемодан и через гулкий пустой подземный переход, где опять же никто не носился на дощатой низенькой тележке с железными колесиками, жалобно воя, опираясь на культи и делая кульбиты, — прошел внутрь вокзала. Там было тихо, снова стерильно чисто («прямо можно есть с пола», как сказано в Шолом-Алейхеме) и почти пусто. Спящие магазинчики с погашенными витринами. Закрытый ватерклозет, на котором висит табличка «Abort». Разноцветные пластмассовые сиденья вдоль стен.