Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Кроме талонов, чиновник вручил мне отпечатанные на машинке инструкции, правила Распорядка, строго поднял палец:

— Соблюдайте заповеди Его, чтобы иметь право выйти в город воротами.

Он жалостливо посмотрел на мой чемоданец и посоветовал:

— Багаж сдайте в камеру хранения — как выйдете, направо, в тоннель.

На прощанье чиновник попросил меня расписаться в гроссбухе учета прибывших — толстой книге с цветочками на обложке. Последняя запись там гласила:

«Берш Ершович Ихуимудсон, канд. рус. — мат. наук, с дщерями».

Естественно, я написал: «Илья Борисыч, русский мыслитель с чемоданом».

По наклонному бетонному тоннелю я попал в камеру хранения. Гулкий каземат, тяжелые двери со множеством пломб и запоров. Зарешеченное пространство с полками, обитое жестью окошко приемки. Техник-хранитель в белой рубашке с черным галстуком, азартно играющий на компьютере в блицкриг, победно взревывая. Он с неудовольствием оторвался от экрана, натянул перчатки, взял мой чемодан и кинул в угол, в кучу других таких же, выдав мне пластиковый жетон. А на полках, на полках-то у них, скажу я вам, сплошь — ношеная разномастная детская обувь. Все забито! Это что же — собирают гуманитарную помощь в Анчурию?.. Я поспешил уйти.

Пересек двор и вошел в четырнадцатиэтажный жилой корпус. Внизу в стеклянном закутке сидел вахтер-охранник — багровая рожа, выпирающее из-под ремня брюхо, веснушчатые красные лапы в рыжем пуху. Вот это, простите за выражение, Фриц! (Карл — тот строгий, в круглых очках, занимается по утрам геноцидом, а Ганс попроще, с закатанными рукавами). Я предъявил ему свой зеленый пропуск, и он выдал мне ключ с биркой «13–09». Крутя ключ на пальце, я направился к лифту. Фриц вдруг крикнул: «Хальт!» — вполне, впрочем добродушно, с интонацией — «Погодь!» Я остановился. Людоед-охранник, покряхтывая, выбрался из тесной конурки, подошел и шутливо ткнул меня своим толстым пальцем в живот: «Хенде хох!» Я поднял руки — жалко, что ль! Фриц зашелся смехом, хлопая себя по жирным ляжкам. Потом поманил пальцем: «Ком!» Захватив у входа легкую металлическую тележку, мы спустились на цокольный этаж. Фриц отомкнул дверь склада и доверил мне таскать и укладывать картонные коробки с сухим пайком для прибывающих. Я краем глаза заглянул, чего там такое, — вздувшиеся крошечные консервица, обгрызенный пряник в фольге, ореховая скорлупка, пакетик зубочисток в бисерном чехольчике, все обложено ватой. Париям от ариев — наше угощенье!

В глубине склада находился огромный, мягко гудящий холодильник. Белоснежная его поверхность была вся в каких-то засохших бурых пятнах, вызвавших мое понятное любопытство. Тут как раз Фрица отвлекли, позвали сверху:

— Отто!

Что-то толкнуло, заставило меня схватиться за ручку и открыть холодильник. Я заглянул туда и в ужасе отшатнулся — в морозильную камеру было втиснуто скрюченное, с выступающими ребрами, посиневшее тело. Я завороженно смотрел — застывший иронический оскал, редкие зубы, должно быть, из евреев Севера, петербуржец, скажем, Замерзавец!

Я тихонько захлопнул дверцу холодильника, с трудом оторвал пальцы от липкой ручки и на цыпочках выскочил из склада. Прямо навстречу возвращающемуся, спешащему Фрицу. Он пристально посмотрел на мое, видимо, перекошенное лицо, заглянул в склад и погрозил пальцем: «Ферботен!»

Двумя руками, как вагонетку, я вытолкал груженую тележку наверх, получил от Отто-Фрица свою сухую пайку и, взяв коробку под мышку, скорей вошел в лифт и нажал кнопку «13». Лифт тронулся. Я поднял глаза и, задохнувшись от страха, вжался в угол — в стенку кабины был вбит ржавый крюк, и на нем висел голый худой человек со скрученными назад руками, с густой седой шевелюрой и высунутым распухшим посиневшим языком. Судя по ороговелым подошвам — еврей-труженик средней полосы, еврей-емельян — водохлеб ярославский, самаритянин. С него ало капало, на полу натекла багровая лужа. На груди у висюна качалась табличка с надписью: «Жида будет всегда время повесить, когда будет нужно».

Я вывалился из кабины на своем этаже и кинулся к девятой комнате. Трясущимися руками вдавил ключ, влетел в комнату и захлопнул за собой дверь. Уф-ф… Вроде никто не гонится, все тихо. Да… Какое-то время понадобится, чтобы привыкнуть, — чужой монастырь, свои дела. Я тяжело опустился на стул: «Прими усталого раба, Господь, в селениях счастливых!»

Огляделся. В комнате — облупленный умывальник, треснувшее зеркало над ним, шаткий пластмассовый стол, такой же стул, разрисованный нюрнбергский домик на стене, откуда выскакивала кукушка-репродуктор. В углу шконка — двухъярусные деревянные нары, на которых лежит поролоновый матрасик никакой толщины и ветхое стираное бельишко. На матрасе несмываемо выведено: «Дембель неотвратим» и «Мы вернемся», на простынях штампы «в/ч 51666», а на столе глубоко нацарапано: «П.Н.С., Е.Б.Ж. ЗГВ».