Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Старые морщинистые деревья, асфальтовые дорожки, скамейки, и на всех — бородатые, косматые бомжи — во множестве. Пузатые высокие бутыли с дешевым вином у их ног. Они не только сидят без дела. Вот один трутень движется по дорожке, аккуратно обследуя встречающиеся урны, глядь — а навстречу ему уже другой пытливый шаромыжник. Труд, труд и труд!

Справа в сквере памятничек, облезлая скульптура — два целующихся взасос «голубка». Причем один с букетом, это понятно, но на груди у него почему-то висит старинный автомат с круглым диском. Василий и Йозеф? Павел с Силой? Мы все-таки встретились у Филипп?

А налево пойдешь — там на постаменте зеленый от тины времени мерин, держащий на себе Вацлава, местного святого. Рядом бродит полным-полно немцев с кодаками, жующих связки сарделек и пускающих ветры. Фрицы с серьезным видом обмениваются фразами — размышляют, как экономичней поднять все это дело на воздух — то, что праотцы не успели!..

Темнело постепенно. Я вернулся на вокзал и поднялся на второй этаж, где было прибито на стене светящееся табло отправления-прибытия. Взял в буфете бумажный стаканчик с кипятком, опустил туда за хвостик пакетик заварки, приобрел, подумав, еще и копченую сардельку с кнедликом. Стоя за высоким круглым столиком, зажав чемодан между ног, прихлебывал, жевал, опустив голову, чтобы не видеть алчущие, хищные глаза вокруг: «Ого, ковбасу жрет!» Чуть-чуть выставил локти, оберегая.

Но вдруг мой поезд зажегся на табло, пришел черед. Пришлось все бросить, бежать, только кнедлик успел в платок завернуть и в карман уложить. Видел я, как к столику кинулись со всех сторон святоплуки — допивали мой чай из моего стаканчика, доедали шкурку от сардельки, обсасывая прокопченную веревочку.

Состав был всего из нескольких вагонов — серебристые, обтекаемые теплушки пулевидной формы. Суперфлю. Места сидячие — по шесть в купе, наглаженные отутюженные проводники в белых рубашках и галстуках. Чух, чух, чух — плавно заскользили в 21:38 — на закат!

Вагон набит не доверху, в купе я опять один. Убрал подлокотники между креслами, попробовал — вполне можно улечься. Стянул наконец-то валенки, пошевелил затекшими пальцами. Верхние, теплые портянки даже размотал — у них тут, поди, так не носят, чтоб шубу на пальто, теплынь. Обернул их вкруг валенок — сушиться. Какая-то громкоголосая шваль с рюкзаками шлялась по коридору, заглядывала, выискивала, куда приткнуться. Спешно задвинул тонкую хлипкую прозрачную дверь в купе, задернул занавески, выключил свет. Грозно переместил валенки ближе к двери. Пшли мимо!

И был вечер, и было быдло, день третий.

На ужин — засохший кнедлик (тяжелый вареный хлеб, а водку, злодеи, подают к десерту, как жаловался простодушный Аркадий Тимофеевич, тут и слегший).

Проснулся я от бьющего в глаза луча — светили фонариком мне в лицо. Загораживаясь рукой, я спустил ноги с кресел и сел. И не спал-то я как следует, не успел. Так, задремал немного. Ночь еще в начале. Слышал краем уха вдалеке, по вагону, лающую речь, копытный стук сапог — идут, идут люди с песьими головами. И вот — пришли.

— Аусвайс!

Рвалась с поводка, хрипло взрыкивая горлом — гаупт, гаупт! — немецкая уже овчарка. Я включил ночничок. Два таможенника в чем-то черном, неотчетливом, со шмайсерами. Были они высокие, светловолосые и голубоглазые — истинные монголы по Гумилеву Льву. А с ними третий — лысый, снявший потрепанную шляпу и положивший ее на столик, мужчина неопределенных лет, с поволжским оканьем сказавший:

— Попрошу документики.

Толмач-долметчер. Я протянул свою шифс-карту. Один из таможенников принялся рассматривать кожаную, домашней выделки обложку, другой внюхивался в купе, подняв белесые брови, выпучив глаза, какие-то, видимо, у него ассоциации возникали (домик паромщика на Стиксе?..) — ткнул переводчика дулом в бок, тот кинулся открывать окно в коридоре, проветривать. Таможенник шлепнул мне в паспорт зловещую черную печать, как кляксу поставил, — прямо на радужную визовую фольгу. И присовокупил отпечаток своего жирного немецкого пальца. После этого медленно и важно заговорил. Переводчик рассыпался говорком: