Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Рабиндраната здесь слишком хорошо знали. Все тотчас обратили к нему свои отмеченные экономией мышления лица — с выбитыми передними зубами, гнилыми обрывками веревки на шее, хорошо разработанными кадыками. Алчущие сдать пустопорожнее и махом налить зенки — затихли, какой-то отключившийся старец все просил, чтобы ему помогли приподняться и узреть Яво.

— Драный явился!.. Драный! — уважительно прокатилось по рядам.

— Свами с нами!

— С нами, як с тибетскими братами!

Рабиндранат сел на снег и принялся извлекать из мешка бутылки и расставлять их перед собой, ге-ге, образуя сложный замысловатый узор, во-во, что выглядело, как некая тайная, да-да, доведенная до виртуозности игра. Бутылки были все чистые, омытые. Некоторые сосуды он неярко раскрасил, в иные вставил стебли растений. К нему стали подходить по очереди, и он оделял каждого бутылкой, сообразуясь с человеком, — кому редкостного зеленого стекла с дымчатым отливом, а кому и просто с немножко отбитым горлышком, зазубренными краями, мол — «пес, лижущий пилу, пьет собственную кровь»…

Мне, мыкавшемуся неприкаянно поодаль, Рабиндранат, сжалившись, нарисовал в углу бланка солнышко (по-своему, по-санскритскому) — отпустил на свободу, значит.

Хорошо-с. Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом. Следующая забота у нас такая — военкомат. Бе-егом, арш!..

Серый бетонный куб военкомата стоял на пустыре, где улочка Маклая плавно переходила в Берег Миклухи — когда-то там высились бушменские университетские поселения, стучали там-тамы, кипели кум-кумы, бурлила жизнь (до сих пор под снегом находят столь крупные яйца, что каков же тогда был эпиорнис — можно себе представить), а сейчас лишь мела поземка у железных ворот. Я проник внутрь, в тепло. Дежурный по военкомату, белобрысый есаул, сидел на лавочке у входа-вертушки и стругал шашку. Я сказал, что уезжаю и хочу сняться с учета. Есаул доброжелательно объяснил, что их благородие обедают, так что надо обождать.

— В Ташкент едете, конечно? На паровозе? — спросил он вежливо. — Маленько покушать урюк — и цурюк?

Я вздохнул неопределенно (акум-простота!) и уселся рядом. В подобных заведениях — мобилизационных чумах, сборных пунктах, гарнизонных инквизициях — всегда приходилось долго ждать. Обычно я коротал время, осмелюсь доложить, по-солдатски — размазывая прикладом сопли по полу. Но нынче не решался.

Есаул, стругая, тянул задумчиво:

На груди его позвякивали вырезанные из консервных банок кресты «За взятие Степана и Флора», «За освобождение негра Джима» — стреляный, значит, гусь!

Тут снаружи снег заскрипел под полозьями, хлопнула дверца возка и вошел военком.

Есаул, стряхивая стружку, поспешно нырнул под лавку и, закрывая голову руками, отчаянно закричал:

— Ложись, смир-на!

— Нишкни, — успокоил его военком, высокий степенный мужчина крепкого сложения. Значительное лицо, шинель на песцах.

— Противогаз заштопал? — спросил он у есаула. И укорил: — А хренотенью занимаешься…

Мы с военкомом потопали в его кабинет — он впереди, я, поспевая, бочком, бочком, чтоб не затоптали. По длиннющим коридорам, бойко постукивая коваными каблучками, сновали грудастые девки-регулировщицы с папками. Допризывники, проходящие комиссию, прикрывая срам, перебегали из кабинета в кабинет. Кучковались в углах угрюмые, дочерна загорелые на склонах ледников, участники последнего Крестового Похода — в сбитых на ухо беретах, пятнистых маскхалатах — грызли макуху, поплевывали — брезгливо пришли за очередной жалкой юбилейной щепкой от гроба Господня. Толпились старички-ветераны, явившиеся получать бархатные подушечки под ордена. Запахи Прощеной Пехоты, конопляного масла, крепкий смачный военкомат, крики: «В котором году?», «Которого полка?»

Попутно военком экспонировал развешанные по стенам на гвоздиках лубочные картинки:

— Царь (во время сильной грозы, пожалте, говорят, гражданин Р. в подвал — фотографироваться), Царевич (н/у), ну, это Шофар (трофейный), Шафаревич (дважды академик-и-герой), Сапожник (в сапогах, усах и оспе, И Стал — отсохни рука, подпись Бога на земле), Портной (Рот его!..)

Наконец входим в большую просторную обитель отчетливо блиндажных очертаний. Я по всей форме представился и испросил разрешения обратиться. Когда я кончил докладывать, Отец Солдатам поинтересовался:

— Обедали? Шрапнель сегодня хор-роша, рассыпчатая! И тушонка отменная, нежилистая. Компот, правда, подкачал — костистый…