Ярослав Питерский - Падшие в небеса

— Ты парень, о чем? Не пойму?!

— Ну, вот смотри, вы все стараетесь на фени говорить, на блатном жаргоне. Почему?!

— Ну, так удобней и понятней тут, … — растерялся лысый.

— Нет! Потому, что вы подсознательно хотите себя отделить от тех же ментов, от общества. Говорите, мол, у нас тут свой язык, у вас там на воле свой. И законы вы строите тут свои, и регалии у вас тут свои, вы это понятиями называете, но по сути это законы, обычные законы государства, только вот не прописанные на бумаге. Они прописаны в сознание. Так, что государство вы уже построили, свое блатное или как там, его,… уголовное. И власть у вас своя есть. Все есть.

— Складно базаришь поэт, — удивился лысый.

— Да, что там складно. Вот почему ты не уважаешь ментов и прокуроров, да и судей?! А почему?!

— Да власть всякая на воле, она сучья! Вот и не уважаю,… - буркнул уголовник.

— Правильно, власть у нас действительно, как ты говоришь, сучья! Продажна! Потому, как она живет отдельно, узким кругом чиновников и прочей дряни, а народ отдельно, но самое страшное, народу на власть наплевать, ее как будто нет, хотя ее эту власть они вроде, как избирает.

— Ну, ты загнул?! — буркнул лысый.

— А, что, вот вы, как-то же выбираете своих воров?

— Ну, допустим, и что?…

— А то, у вас вот у людей авторитетных и правильных пацанов, как вы говорите, в мысли нет вору перечить! Вор для вас закон! Поэтому и называет его вором в законе. А на воле все, как ты говоришь, по беспределу. Воры вроде в законе есть, это чиновники, губернаторы, мэры, президенты, а народ их не уважает и не слушает. Вот и бардак. Поэтому вы тут за решеткой и строите свое государство, что бы хоть какой-то порядок внести, хоть и страшный конечно. Иногда у вас это получается. И это грустно.

— Слушай тебе можно смело в толкачи идти! Ты сечешь хорошо в жизни, в этой, как мать его политике и прочее. Говоришь складно! — уважительно сказал лысый. — Кстати меня зовут Саша Канский. Среди своих пацанов кличка Босяк.

— Почему Босяк?

— Лысый я, не видишь? — усмехнулся уголовник. — По паспорту ментовскому Александр Лукьянов я. Саша Канский протянул руку Вилору. Тот пожал пятерню и грустно улыбнулся:

— Вилор Щукин.

— Тебе бы погоняло рыба дать… да ладно, коль уж ты поэт,… Щукой будешь, — рассмеялся Лукьянов-Канский. В этот момент лязгнул ключ в запоре и, со скрипом открылась дверь в коридор. На пороге стоял охранник, он обвел взглядом камеру и, сморщившись, прикрикнул:

— Как вы тут сидите, в этом дыму?!

— А ты начальник нас выпусти,… сидеть не будем, ходить начнем! — сострил кто-то из арестантов. И тут же камера наполнилась смехом. Тюремщик покачал головой и зло ответил:

— Я сейчас выведу кое-кого вниз, в подвал, в карцер! Там будете целый день по камере ходить! Гуляй не хочу! В камере притихли, охранник довольный своей угрозой, прикрикнул:

— Ладно! Щукин на выход готовсь! Вилор удивленно посмотрел на тюремщика, тот искал взглядом именно его. Новый знакомый Лукьянов — Канский стукнул его по плечу и шепнул:

— Ой, не к добру парень этот вызов сейчас. Сегодня то воскресенье. Никаких допросов быть не должно, а это значит, с тобой торопятся. Так что соберись и держись там. Ничего не отвечай, пока твой дед тебе нормального адвоката не подгонит. Пойдешь на допрос, отвечай: да, нет, не знаю. И все. Ничего не подписывай. Понял?! Вилор кивнул головой и, нашарив на полу, свои туфли, встал с нар. Охранник посмотрел на него и, сказал:

— Ну, пошли что ли, поторапливайся! Вилор повиновался, он за эти три дня очень быстро научился повиноваться. Ему даже стало страшно, как быстро произошло привыкание к неволе. Какое-то стремительное перерождение человека из капризного и самовлюбленного мужчины в тихого и послушного арестанта. Где-то на подсознательном уровне, он понял, что боится всего, боится не правильно сидеть, лежать ходить и есть. В тюрьме человек не принадлежит себе. Он принадлежит этой проклятой тюрьме. Здесь ничего нельзя сделать, как хочется тебе. Нужно делать лишь, так как хочется окружающим. Это страшно и противно. Даже ходить в туалет и справлять нужду нужно под непроизвольным пристальным вниманием соседей по камере. И это больно, и это мерзко и постыдно. Человек начинает стесняться своих естественных надобностей, человек становится дрессированным животным. Коридоры тюрьмы,… они окончательно выбивают в человеке последние зерна стремления к внутреннему самоуважению. Эти длинные холодные помещения заставляют человека понять, что впереди его ждет только плохое, только мерзкое и безнадега заволакивает сознание и мысли. Человек становиться безвольным и равнодушным к собственной судьбе и окружающему миру. Конечно, все это происходит не со всеми новенькими обитателями тюрьмы, но с подавляющим большинством это уж точно. И именно в этот момент с человеком можно делать все что угодно. Длинная дорога в неизвестность по тюремным коридорам вызвала у Вилора неожиданное ощущение дежавю. В голову непроизвольно пришли мысли о цикличности в этой жизни. «Вот так, много лет назад возможно именно по этому коридору шел мой дед! Он шел в страшном смятении и отчаянье от несправедливости, от абсурда ситуации и от горя и безысходности. Почти как я сейчас, но у деда еще оставалась надежда на призрачное изменение в судьбе к лучшему. Расставание с любимой еще не было фатальным и даже разлука наслоенная годами и десятилетиями не казалась окончательным приговором. А у меня, у меня все печальнее. Да дед мой не знал, будет ли он жить, но он точно знал, что еще есть слабая надежда на счастье. А я точно знаю. Что жизнь у меня никто не заберет, но вот моей любимой женщине ее уже никто не вернет».