Жозеф Кессель - Всадники

Один загон… другой. Один конь… следующий. Все тот же осмотр: несуетливый, молчаливый. Тот же темп, та же строгость и справедливость во взгляде. Движения Турсуна повторялись как при ритуале. Такие же скупые, точные и уверенные жесты.

Впрочем, один жест выбивался из строгой закономерности. Время от времени то левая рука, то правая прикасалась к поясу в том месте, где должна была находиться рукоятка плетки. Рука подымалась и тут же опускалась. «Как трудно, однако, отвыкать от инструмента, представлявшего собой лучшее украшение твоей жизни», – думал Турсун. Но тут же вспоминал о молодом жеребце, замученном им, и соглашался, что плетка должна навсегда исчезнуть с его пояса.

Турсун осмотрел последний загон, последнего коня. Тут Таганбай, старейший из чопендозов, отвел его в сторону и сообщил:

– Я получил из Кабула послание от нашего хозяина, Осман-бая, добрейшего из всех в подлунном мире.

– Воистину, такой он и есть, – подтвердил Турсун.

– По твоему рангу, письмо это должно было бы быть адресовано тебе, – продолжал Таганбай. – Но Осман-бей настолько тебя уважает, настолько считает другом, что хочет показать, что ничего от тебя не требует, никаких приказов не отдает и полагает, что если тебе захочется отказать, то для тебя удобнее будет сказать об этом мне, а не ему.

– Воистину, – согласился Турсун.

И он еще сильнее оперся о свою палку. Таганбай откашлялся, чтобы прочистить голос, и продолжал:

– В Кабуле заканчивается праздник в честь победителя большого бузкаши. Скоро Салех будет здесь, вместе с хозяином. В честь его должен состояться банкет.

Таганбай еще раз откашлялся. Он ждал, что Турсун задаст вопрос. Но тот молчал. Таганбай заговорил быстрее.

– Хозяин не знает, как ты отнесешься к предложению разделить почетное место с Салехом, несмотря… несмотря на твое несчастье.

– Ничто не должно и не может помешать мне, – произнес Турсун, – воздать должное чопендозу из моей конюшни, раз он выиграл первый Королевский бузкаши и везет в нашу провинцию вымпел победителя.

– К тому же выиграл на твоей лошади, – добавил Таганбай.

– Это верно, – согласился Турсун.

Ему стало еще тяжелее. Он забыл. Ведь это именно на Джехоле Уроз потерпел самое сильное свое поражение. Это Джехол принес Салеху победу… Что же тут удивительного? Когда Турсун дарил Урозу великолепного скакуна, стариковская зависть наложила дурную печать на круп Джехола.

Один загон… другой… Турсун пересекал их в обратном направлении… Солнце поднялось, тени укоротились… Каким образом дурной глаз столкнул Уроза с седла?

Он был жив, Турсун был уверен в этом. Иначе Мокки приехал бы сообщить о смерти. Да, саис поехал с хозяином… Туда, откуда восходит солнце?

Или где оно садится? В Индию? В Иран? Какая разница! И в той, и в другой стране Уроз был чужаком. Ни там, ни там не было свидетелей его падения. Не было Салеха-победителя… «Правильно сделал, он правильно сделал», – подумал Турсун с беспощадным отчаянием.

Он вернулся в первый загон. Справа – дверь, ведущая в конюшни. Слева дверь наружу. Перед ней Турсун увидел Рахима, своего слугу, как бы загораживающего выход.

– Ты здесь? Без моего приказа? – спросил Турсун.

Рахим не отвел глаз. На его худом личике, дрожащем от страха, еще видны были шрамы, оставшиеся от той первой несправедливости Турсуна. И Турсун подумал: «Будь при мне плетка, я бы тебе добавил еще других». И поднял палку.

– Бей, хозяин… Бей… Но сначала дай сказать… – закричал Рахим.

Он не опустил голову. Во взгляде его, помутневшем от страха, читалась такая недетская решимость пойти на любые жертвы, чтобы исполнить свой главный долг, что Турсун резко опустил палку.

– Слушай, – взмолился бача. – Надо…

Однако усилие, потраченное на то, чтобы отвести удар в сторону, истощило терпение Турсуна. Он схватил слугу за шиворот, отшвырнул как щенка и открыл дверь.

Снаружи тенистая дорога, ведущая к жилому поселку, была перегорожена необычной толпой. Казалось, все работники большого, богатого имения – садовники, подметальщики, землепашцы, каменщики, плотники, повара и поварята, подавальщики, слуги прачечной, – стояли молча, столпившись полукругом, обращенным в сторону Турсуна. А посередине, на некотором расстоянии от них, подобный какой-то нелепой, отвратительной статуе, возвышался всадник на лошади.

От чалмы и до копыт коня он был, казалось вылеплен из какого-то не имеющего названия вещества, похожего одновременно и на грязь, и на тину, и на кухонные отбросы, и на скользкий клей. Волосы человека и шерсть лошади нельзя было назвать волосами, бородой, гривой и хвостом, это была сплошная липкая пена, покрывающая то, что служило им одеждой и кожей.