Жозеф Кессель - Всадники

В его глазах появился страх. Уроз обманул его, Уроз был силен, как никогда. И самое нежное, самое хрупкое в мире горло обхватили его пальцы, железные пальцы чопендоза.

– Приказывай, – прошептал Мокки.

– Первым делом, введи сюда коня и поставь рядом со мной, – распорядился Уроз. – И чтобы ты не приближался ко мне. Иначе…

Он еще крепче сжал пальцы. Лицо Зирех еще больше покраснело, стало синеть.

– Клянусь Пророком, я ничего, ничего, ничего не буду пытаться делать, – крикнул саис.

Уроз ослабил давление. Горло Зирех отозвалось хрипом. Мокки кинулся из юрты и вернулся с Джехолом.

– Приблизься на один шаг и протяни вперед руки, – приказал Уроз.

Он развязал веревку, служившую ему поясом, надавил на грудь Зирех коленом («колено сломанной ноги», – подумал с ужасом Мокки), связал протянутые руки саиса, а потом и щиколотки. Отвязал повод с Джехола, сделал из него петлю, набросил ее на шею Зирех, а конец накрутил на свою руку и сказал ей:

– Подымайся!

Она, пошатываясь, поднялась. А когда встала, голова у нее закружилась так, что она невольно прислонилась к коню.

– Поддержи ее, славный Джехол, – прошептал Мокки, – поддержи ее!

Уроз разогнул ноги, сел по-турецки, посмотрел на связанного саиса.

– Воистину, коня тебе было мало, – кивнул головой Уроз… А точнее – ей.

Он посмотрел на нее. Зирех едва пришла в себя, но взгляд ее был неистов. Она не спускала глаз с груди Уроза. Он машинально поднес руки к рубашке, сквозь дыры в ней коснулся прилипших к коже бумажек… Афгани…

Всеми фибрами души Уроз содрогнулся от небывалой ненависти. Она относилась одинаково и к этой женщине, и к деньгам. Эта женщина еще минуту назад видела в глаза свою смерть, и вот она уже вся во власти своей алчности. Эти деньги, способные внушить столь низкое безумство. Значит, надо было уничтожить и ее, и их. Уничтожить одно другим. Красная пелена застилала глаза Уроза. Он подумал, что это отблеск горящих углей. Его руки, упирающиеся в землю, словно пружины толкнули его к жаровне. Женщину с петлей на шее потянуло за ним. Он схватил пригоршню денег, сунул их в ладонь женщины и приказал:

– В огонь!

Дикая, немыслимая боль отразилась на лице женщины. Она медлила. Петля стала давить ее. Бумажки полетели в огонь. Еще одна пригоршня афгани. Еще одно движение веревки… Снова пламя в жаровне. Зирех хотелось закрыть глаза, не видеть этого. Но она не могла. Демон, вселившийся в нее, заставлял ее смотреть, как вспыхивают, скрючиваются, чернеют бумажки, это богатство, это сокровище.

Когда на его груди не осталось ни одной бумажки, Уроз надел свой чапан, развязал руки Мокки, чтобы он надел на Джехола сбрую. Затем подтянулся и сел в седло, поднял Зирех, посадил ее перед собой, наконец привязал за шею к седлу Мокки. Выехав из юрты, он громко крикнул, издал тот крик, который обычно издают, пуская лошадь в галоп, а подбежавшим Мезрору и его пастухам сказал:

– Этот мужчина и эта женщина вернулись из степи, чтобы меня убить. Не забудьте об этом в тот день, когда вам придется давать показания как свидетелям.

И растворился в ночной степи.

Все было как обычно. Молодое солнце взошло в сиянии нового дня. На холодную землю легли первые длинные тени. Великолепные кони Осман-бая стояли у глинобитных стенок. Слуги, отвечающие за подстилку и за кормушки, конюхи, чопендозы, все низко кланялись Турсуну.

Он пришел в загоны, повинуясь привычному укладу, такому же привычному, как восход солнца, как появление теней, такому же привычному и, как казалось, такому же вечному. Как обычно, тяжелые его шаги свидетельствовали о его могучей силе, но палка, орудие власти, служила ему теперь уже и для опоры. Прямая фигура в просторном чапане, облегающем мощный торс с могучими плечами и руками, высоко поднятая голова под тюрбаном с крупными, словно изваянными скульптором складками, широкое лицо, покрытое шрамами, следами былых ранений в славных боях, а на щеках, вокруг рта и лба – белесая колючая пена, подобная той, что бывает на одиноких скалах, обработанных ветром и временем.

И ничто в этом величественном облике не говорило о предпринятых усилиях, о страданиях, снова, в который уже раз испытанных Турсуном, чтобы поднять, одеть и причесать этого старика, прикованного со сведенными суставами к постели, и сделать из него то, чем он должен быть: Главного Конюшего, Главного по Скакунам.