Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С

«На самом деле я собиралась помереть не раньше четырнадцатого. А какое сегодня число?»

«Восьмое. Восьмое декабря».

«Да? День рождения Фридьйоуна. Где мое яйцо? Дайте мне мое яйцо. Я его с собой возьму».

Ай, как же жить больно! Я позволяю ей сложить меня вдвое под одеялом, и в глазах у меня темнеет. Умереть будет хорошо. Лишь бы у меня там никаких легких не было. Это ноутбук? Нет. Его я оставлю, а яйцо заберу с собой, и лекарства, лекарства. Да, если б она не говорила, эта чертова Эвита, не толкала речь, народ бы не ушел с улиц, и моя малютка была бы жива. На мне все время лежало какое-то президентское проклятье. Правильно Байринг тогда сказал, я – « фифа президентская ». Но пусть он не ждет меня на той стороне с ромом, розами и в голубом свитере! При кончине человек должен получать какое-то право на неприкосновенность при предъявлении свидетельства о смерти . Тогда я лучше выберу Боба с его планами. С ним я уже назавтра добилась бы аудиенции у дьявола. Мы войдем по ковру и оба одновременно поклонимся, словно крохотные адские детишки. А князь поднимет пылающий палец и скажет « velbekomme» [294]по-датски. Да-да, дьявол говорит по-датски. Хотя, наверно, у него есть переводчики. У него есть переводчики. Но я хочу, чтоб тогда оно было со мной – сердце моего отца, – и я сжимаю его в руках, а они пытаются разжать. Отче наш, иже еси на небеси…

«Не нравится мне это».

«А это настоящая граната? Она не взорвется?»

«Не знаю. А ее можно у нее отнять? Давай снова».

«Не получается… Мертвой хваткой…»

«Мама! Ты должна…»

«Не нравится мне это».

«Она ее прямо сжимает».

«Халли, пойдем отсюда».

«А она у нее долго была?»

«Она говорит, всю жизнь. Только я не знала, что это…»

«Может, я встречу ‘Половинку Гитлера’… в свите князя…»

«Герра? Герра?»

«Может, он стал придворным, целым и красивым?»

«Она уже не здесь».

«Боже мой!»

«Вы можете достать мне справку?»

«А?»

«Лова, милая, справку. Свидетельство о смерти. Сможешь достать мне?»

«А может, ничего страшного, раз она так долго держала ее у себя?»

«Не знаю. Все-таки есть риск, что рванет. Смотри, как она ее сжимает».

Ай-ай, держись-держись за рыбака, а потом ступай веселиться, Вигга да Сигга да Солнышко свепнэйское!

«Мама, прощай. Можно поцеловать тебя на прощание?»

Из глаз у него дождь, он поливает старые щеки. Блаженны те, кто плачет за других. Я никогда не знала, каков он внутри, а он не знал моих чувств. Жизнь опоздала, опоздала, сейчас разверзлась мякоть, и сыновьи слезы катятся по материнскому пути, и как это все дивно косо, а железо приятно, приятно ощущать военное железо, ах, как странно, я живу, а сейчас умру, как и любая другая крачка, ой, смотрите-ка, я вплываю в жерло времени, и надо же, там написано по-французски: Sortie [295] … а они стоят с факелами, немецкие солдаты, и пламя отражается в сточной канаве…

«Мама! Мамочка!»

…да, и Эйстейн с Линой сидят там, довольные, и гладят бороду, и улыбаются, а рядом горят свечки, они мои, у меня была только неделя для отца и миг для матери, а у них за спиной вьется надо-же-песня, раздающаяся из длинных темных коридоров, там поют «Будь блажен, мой край родной», и там вечерний сумрак в чашке с плесенью, и свет сыворотки в окошке, и ручеек клубится в груди, журчавые быструи, журчавые быструи, да подожди меня, Роуса, у той славной бочки, божьей бочки с дьявольским китом, я проберусь на скамью, а теперь прочисти нос, Гюнночка, Гюнна, и я взгляну на горы-долы в окошко-островешко и поплачу об Исландии, ведь никогда у меня ничего не было, только она, только слово, а самой страны не было, мы все живем на островах, м-да, и между нами – ничего, только море, проклятое море, теперь меня засасывает в жерло, засасывает лодку, я движусь быстро, и что… и дождь усиливается, и щекастый тролль мечет в меня поцелуи с темного неба, и капли гурьбой катятся по щекам и по губе, она соленая, да, соленая, сыновне-соленая на вкус, меня затягивает, адьё…

Мои глаза были открыты, но для них все было завершено. Но по ту сторону их я видела все, что можно видеть, и даже больше. Я получила всеохватное зрение, обрела всеохватную мудрость.

Они еще немного посидели надо мной, целуя остывающие щеки, каждый по очереди, и осеняли меня крестом, словно крошечные глупые дети, а потом Доура пригласила их всех в дом и поставила на плиту кофейник. Потом вызвали священника и врача, и каждый из них выписал меня на свой манер.