Євген Положій - Мері та її аеропорт

Потом Вася, хипан из Москвы, приносит молочко. И все мы — Вася, его жена, Кот, я, Гоша, Артур, его девчонка, и Танька Синяя, и еще кто-то — упиваемся им вусмерть. А потом устраиваем одуренные танцы под луной. Нас так прет, нас так по-хорошему прет! Мы засыпаем, каждый с кем-то.

Мы становимся дружной компанией, к нам присоединяется семья моих однофамильцев из Харькова, постоянно кто-то присоединяется и кто-то отсоединяется, здесь просто муравейник ископаемых любопытных личностей. К нам прибиваются две девчушки из того же Харькова: Марина, которая ходит по асфальту, как Раиса Сметанина по лыжне, и Алена с большой грудью и аппетитом, она съедает все наши консервы за два дня. Ну, и черт с ними, нам вполне хватит денег на десять коктебельских дней и на дорогу обратно, мы здесь богаты! Девочки ночуют в нашей палатке, они приносят нам пользу — железные штыри, предназначенные натягивать палатку изнутри, почему-то падают, как только подует маломальский ветерок, и палатка валится прямо на нас, а штыри бьют по головам. Они падают посреди ночи, прямо на наши варварские сны, разбивают их вдрызг, заставляют отвлекаться от апокалиптических видений всего лишь для того, чтобы мы проснулись и водрузили их на место. Теперь эта почетная работа поручена девочкам. Моя совесть спокойна — Алена просто спит рядом. Она сразу предупредила — без рук. Я попробовал без рук, но выяснилось, что высказывание было образным и несло в себе основополагающие принципы наших взаимоотношений. Поэтому я сплю спокойно, я купаюсь в своих снах, за штыри от нашего края палатки отвечает Алена. Кот же вынужден делить эту радость по очереди с Мариной, с которой он в первую же ночь был бурен и неумолим. Странно, но за все время наших ночных мучений днем нам так ни разу и не пришло в голову переустановить палатку. А на фига, спрашивается?

Девочки живут у нас дня четыре, до самого своего отъезда. В последнюю ночь Алена не ночует «дома», мы переживаем, но кто-то говорит, что она ушла с каким-то типом по фамилии Ленинградских. В пять утра она рывком распахивает палатку. Убедившись, что все мы проснулись и готовы ее выслушать, она заявляет: «Он водил мне членом по спине!» — «Кто?!». — «Как кто? Ленинградских! Я уезжаю». Они собирают вещи, если зубную пасту, щетку, пару футболок и джинсы можно назвать вещами в их случае, и прощаются.

Для нас не существует понятий «завтрак», «обед» или «ужин», мы ходим есть тогда, когда нам хочется, и только одна традиция устанавливается прочно — молочный коктейль в десять утра.

На следующий день мы идем на гору Волошина. Она на татарском называется как-то иначе, но с тех пор, как там похоронили Волошина, а потом и его жену, так эту гору никто, кроме татар, не называет.

После вчерашних возлияний нам нелегко, но странно, это никак не касается физического состояния организма, а вот башню слегка сносит. Мы поднимаемся вверх по тропинке, специально проходим через Зеленку, экстремальное обиталище панков и других отверженных, аккуратно обходим многочисленные кучки экскрементов и мусора. Навстречу попадается самый главный панк Мухомор, он говорит: «Привет, чуваки! На Волошина идете?» Я отвечаю: «Да, на него, с рогатиной, здоровый же, гад!» Мы слышим, как кто-то громко ругается, и женский, точнее, «жабий» крик: «Да у меня х…ев было больше, чем у тебя волос на голове, ты меня понял? С кем хочу, с тем и сплю!» Мухомор морщится, сцены ревности вещь в их среде совершенно противоестественная. «Сигарету дайте, чуваки. А лучше две. Я одну своей жабе отнесу». Джентльмен.

Наконец мы наверху.

Мамма миа! Весь Коктебель как на ладони: и залив, и катера, и Карадаг во всем своем величии, а Тихая бухта в закатных лучах непостижимо прекрасна. Нас обволакивают потрясающие предвечерние цвета. Серпантинкой идет дорога на Орджоникидзе, я смотрю в бинокль и вижу, как по ней бежит большая собака.

Мы осматриваемся. Вид с другой стороны мне нравится даже больше: старые горы, в их очертаниях мне видятся огромные окаменевшие древние звери; зеленые виноградники, везде пусто и тихо. Вдалеке виднеется гора, которая отсюда кажется даже выше Волошина. Я говорю Коту, что было бы неплохо как-нибудь сходить и туда, он соглашается: да, мол, было бы неплохо.

Возле могилы тусуется куча народу. Все фотографируются рядом с деревом, ветки которого обвязаны пестрыми ленточками, оно одновременно и белое, и яркое, будто расцветшая яблоня. Мы тоже фотографируемся, в том числе и сидя на могильной плите, и идем вниз. В голове наступает ясность, мы идем молча и останавливаемся только затем, чтобы посмотреть, как солнце опускает свои последние сегодняшние лучи на Верблюда.