Євген Положій - Мері та її аеропорт

С отъездом Че я, как ни странно, обретаю легкость. В отъезде Ириши тоже есть безусловная польза — я начинаю обращать внимание на других девушек. Мне нравится одна из тех трех, которые постоянно тусовались с кавказцами. У нее крепкая попка, отличные грудки, гладкая, упругая кожа, круглая мордашка с ямочками при улыбке. Я подхожу к ней в «дневном» кафе и угощаю апельсиновым соком, а ее четырехлетнего сына, странно, но своего тезку — «Чупа-чупсом». Я провожу с ними целый день, роль папы мне нравится — это же всего на семь дней, — а вечером пытаюсь ее соблазнить, но она мне отказывает. Господи ты боже мой, сговорились они все, что ли? Но заняться мне все равно нечем, кавказцы куда-то исчезают, и я вечерами таскаюсь с тремя девицами вызывающего вида по всем злачным местам побережья типа «Голубого прибоя», слушаю их треп о губных помадах и мужиках, а днем лежу с ними на пляже и слушаю о том же. Их речь — это помесь базара, молодежного сленга, журнала «Натали» и плохо обработанного «ретро» от бабушек. Это тяжелое испытание, тем более что моя симпатия не проявляет ко мне никакого интереса, в отличие от ее сына, который во мне видит «дядю Чупа-чупс». Впрочем, я никого не пытаюсь переубеждать. Но вот она спрашивает, что они с подружками так ничего и не поняли, чья же это девушка была? Она имеет в виду меня, Че и Иришу. «Не понятно, — продолжает она, — пока тебя не было, они просто как голубки были, целовались на пляже при всех, а как приехал — она с тобой, а друг твой по нашим землячкам шарится». И мне вдруг становится все ясно, мне становится так все понятно! Я звоню Ире на мобильный и спрашиваю, почему они мне ничего не сказали? Зачем Че понадобилось изображать эти дикие ухаживания за какими-то сучками-белорусками, а ночью, тайком от меня, пробираться к ней? А Ириша отвечает, что они просто не хотели меня расстраивать и почему бы мне эти вопросы не задать Че, у него же тоже есть мобильный телефон?

Мне дурно. Почему они ничего не сказали? «Просто не хотели расстраивать». Гениально!

Я пакую вещи, я матерюсь, у меня очень плохое настроение — и я собираюсь завтра прямо с утра домой, хотя у меня остаются оплаченными еще три дня. В дверь кто-то стучит, это она, моя равнодушная симпатия, она спрашивает, иду ли я с ними на дискотеку в «Прибой», я отвечаю, что нет. Мне завтра рано вставать — я уезжаю. Мне кажется, что нежданно скорая разлука может растопить ее сердце, но она говорит, что жаль, что так скоро, пока, может, когда-нибудь увидимся, и уходит. Я в ярости и кричу ей вслед, чтобы она поцеловала за меня маленького Германика. Она отвечает: «Хорошо». Ничего хорошего не вижу.

В общем, я вышла замуж. Не стала чего-то больше ждать. Ждать — занятие для женщин с крепкими нервами, то есть не для меня. Вышла замуж — и уехала, это оказалось та-ак просто. Проще не бывает. Конечно, свинством было немного обманывать Германа — всего-то полгода, — переписываясь и встречаясь с Валентином, но что поделаешь? Это всего лишь малая толика от того, что позволял себе он. У каждого человека должен быть свой аэропорт, откуда он вылетает, куда он возвращается. А с Германом я будто зависла в воздухе. Мы летали и летали, кружились над этим миром, а он совсем не уставал. Ему так нравилось, ему так не хотелось никаких аэропортов, никаких диспетчеров, никаких встреч, прощаний, посадок и вылетов с оркестром. Нахрен надо, нас и здесь неплохо кормят! Это, конечно, образно.

Как ни смешно, но мой муж Валентин — летчик. Я знаю расписание его рейсов, я знаю, когда он вылетает, когда прилетает, куда он летит. Если рейс задерживается, он звонит мне и сообщает об этом, чтобы я не волновалась. Я, конечно же, волнуюсь, но это наше общее волнение: Валик знает, что я волнуюсь за него, поэтому тоже волнуется за меня, получается, что мы волнуемся вместе, каждый о каждом, друг о друге, и это совсем другое дело, чем метаться в четырех стенах, воя от неизвестности и воображая, что ты кружишься в облаках и выделываешь фигуры высшего пилотажа. Это — миф, просто больное воображение.

Да, я понимаю, он — такой. Его не переделаешь, но должен же оставаться шанс и для меня. Тебе должны дать время, надежду что-то изменить, и потом, я хочу иметь детей. В смысле, родить детей. Может, не много, хотя бы одного. Тогда нас стало бы больше, а Германа — меньше, и, возможно, что-то бы изменилось… Ни-че-го бы не изменилось, все так бы и осталось: он без конца шлялся бы по бабам, ездил в свои поездки, верстал свои рекламы днями и ночами, потом приходил бы домой, ел еду — и все. Он стал бы новым божком, который всё себе позволяет. Он им уже практически стал. Но до отца ему в любом случае далеко, хотя теперь они иногда снятся мне вместе. Этот кошмар даже трудно вообразить.