Хилари Мантел: Убийство Маргарет Тэтчер

— Не нужно. Я хочу посмотреть. Ни за что не пропущу.

— Тогда я свяжу вас в спальне, ладно? Обеспечу вид, так сказать.

— Отправьте меня вниз прямо перед стрельбой. Я возьму сумку. Если никто не остановит, я потом скажу, что ходила в магазин. Но дверь сломать не забудьте. Вы же вломились, помните?

— Вижу, вы разбираетесь кое в чем.

— Быстро учусь.

— Кто-то, кажется, хотел все увидеть.

— Я услышу. Орать будут наверняка, как в римском цирке.

— Нет, обойдемся без этого. — Прикосновение. Касание руки. — Покажите мне, зачем мы пришли. На что я трачу свое время.

На промежуточной площадке между пролетами есть дверь. Смахивает на дверцу кладовой. Но тяжелая. Так просто не открыть, рука скользит по латунной ручке.

— Пожарный выход.

Он наклонился, дернул, открыл. За первой, в двух дюймах глубже, вторая дверь.

— Толкните.

Он послушался. Медленное скольжение, темнота в темноте. Тот же слабый, затхлый, накопленный веками запах, аромат границы между частным и общественным: капли дождя на сморщенном ковре, сырой зонт, мокрая кожаная обувь, металлический привкус ключей, металлическая соль на ладонях. Но это дом по соседству. Посмотрите вниз, в тусклый колодец лестницы. Вроде все то же самое — но нет. Переход из одного кадра в другой. Убийцей вы входите в дом 21. Водопроводчиком выходите из дома 20. Помимо пожарного выхода имеются еще двери — квартиры, люди, жизни. Разные истории лежат близко; свернулись, точно в зимней спячке, дыхание поверхностное, пульс не определяется.

Что нам нужно — понятно: выиграть время. Несколько мгновений, чтобы избавить нас от ситуации, которая представляется тупиковой. Изъян в конструкции здания. Шанс невелик, но иного варианта я не вижу. Из соседнего дома он выйдет на несколько ярдов ближе к концу улицы, справа, подальше от города и замка, подальше от преступления. Надо полагать, что, несмотря на всю браваду, он не рвется умирать, если можно жить; что где-то на близлежащих улицах, незаконно припаркованный в тайном гараже или на стоянке, ждет автомобиль, готовый увезти его за пределы досягаемости; что на свободе он исчезнет без следа, будто его никогда не было.

Он помешкал, глядя в темноту.

— Попробуйте. Не включайте свет. Не говорите. Просто идите.

Кто не видел двери в стене? Утешение беспомощного ребенка, последняя надежда заключенного. Легкий выход для умирающего, который испускает последний вздох не под аккомпанемент судорожных хрипов, но отходит с тихим шепотом, легким, будто перышко. Эта особая дверь не подчиняется никаким законам, повелевающим деревом и железом. Нет слесаря, способного ее победить, нет судебного пристава, способного ее проломить; патрульные полицейские проходят мимо, потому что дверь видна только глазам верующих. Пройдя сквозь нее, вы возвращаетесь дымкой, искрами и пламенем. Что убийца был мерцанием в контуре, я уже говорила. За дверью он растаял — вот почему о нем ни словом не упомянули в новостях. Вот почему вы не знаете, как его зовут и как он выглядит. Вот почему, к вашему драгоценному сведению, миссис Тэтчер продолжала жить, пока не умерла. Но обратите внимание на дверь, на стену, на могущество двери в стене, двери, которую вы прежде не замечали. Холодный ветер задувает, стоит приоткрыть дверь хотя бы на щелку. История всегда может повернуться иначе. Ибо есть время, место, черная возможность: день, час, угол падения света, фургон с мороженым, сигналящий с далекой дороги, поблизости от объезда…

Сделав шаг назад, в дом 21, убийца громко фыркнул.

— Тсс! — прошептала я.

— Это и есть ваша роскошная идея? Чтобы меня подстрелили чуть дальше по улице? Ладно, попробуем. Выйду из другой двери. Маленький сюрприз.

Время начинает поджимать. Вернулись в спальню. Он не сказал, что оставит меня в живых, не поделился иными планами. Жестом подозвал к окну.

— Открывайте. А потом идите обратно.

Боится моего внезапного крика, который может привлечь чье-то внимание на улице. Рама тяжелая, порой по ней пробегает дрожь, однако створка плавно скользит вверх. Чего он дергается? В садах пусто. Но вот в клинике, за заборами и кустарником, намечается движение. Так и есть, начинают выходить: не официальная делегация, а стайка медсестер в халатах и шапочках.

Он поднял с пола Вдоводел, любовно разместил винтовку на коленях. Подвинул кресло вперед; я заметила, что его руки вновь скользкие от пота, и принесла полотенце; он молча принял мой дар и вытер ладони. Вновь мне представляется некое сакральное действо, жертвоприношение. Оса плюхается на подоконник. От садов исходит водянистый, зеленый аромат. Прохладный солнечный свет дрожит, полирует свои потертые башмаки, застенчиво плывет по поверхности туалетного столика. Я хочу спросить: когда то, что должно произойти, произойдет, будет шумно? Я оглохну там, где сижу? Если мне позволят сидеть? Или оставят стоять? Где? Рядом с ним? Возможно, пора вставать на колени и молиться.