Хилари Мантел: Убийство Маргарет Тэтчер

— Долго вы намерены тут оставаться?

— Ее ждут в течение часа.

— Ясно. — Вот почему гул и гомон с улицы сделались громче, оживленнее. — Откуда вы узнали?

— У нас свой человек внутри. Медсестра.

Я оторвала два листа от рулона бумажных полотенец, протянула ему. Он прицокнул языком, вытер лоб.

— Она выйдет из машины, врачи и медсестры построятся как на парад, чтобы ее приветствовать. Она пройдет вдоль строя, каждому скажет пару слов, затем свернет за угол, плюхнется в лимузин и укатит прочь. Ну, вроде так все намечается. К сожалению, точного времени я не знаю. Поэтому решил приехать пораньше, присмотреться к местности.

— Сколько вы получите за удачный снимок?

— Судебный иск.

Я рассмеялась.

— Фотографировать не преступление.

— Скажите это полиции.

— Тут довольно далеко, — сказала я. — Наверняка у вас есть специальные объективы и конкурентов никаких, но разве не требуется крупный план?

— Нет, — просто ответил он. — Если будет прямая видимость, расстояние уже мелочь.

Он скомкал полотенце, огляделся в поисках мусорного ведра. Я забрала у него бумагу, он хмыкнул и принялся распаковывать свой мешок, этакий удобный рюкзак, равно подходящий и для фотографа, и для любого уличного торговца. Одну за другой он вынимал металлические детали, которые, даже на мой невежественный взгляд, вряд ли могли сойти за фотографическое оборудование. Потом начал собирать нечто, ловко орудуя тонкими пальцами. Работая, он напевал себе под нос, песенку с трибун футбольного стадиона:

— Три миллиона безработных, — сказал он. — Большинство живут в нашей округе. Здесь-то такой проблемы нет, верно?

— Конечно. Тут множество сувенирных магазинов, работы всем хватает. Вы были на Хай-стрит?

Мне представились толпы туристов, распихивающих друг друга на тротуарах, сражающихся за сувенирные безделушки и разбавленный джин «Бифитер». Словно другая страна. Снизу голосов почему-то больше не слышалось. А на моей кухне незнакомец продолжал напевать, поглощенный делом. Интересно, есть ли у его песни второй куплет. Каждый предмет, извлеченный из рюкзака, он тщательно вытирал тряпкой, которая была чище, чем носовой платок, и обращался с ним почтительно, как алтарный служка, полирующий сосуд для причастия.

Когда механизм был собран, он предъявил мне результат.

— Складной приклад, — пояснил он. — В этом вся прелесть. Помещается в пакет из-под хлопьев. Ее прозвали Вдоводелом. Кто нынче овдовеет, а? Бедняжке Деннису придется теперь самому варить себе яйца.

Казалось — так вспоминается, — минуло несколько часов, которые мы провели вместе в моей спальне: он сидел на складном стуле рядом с окном, кружка с чаем в руках, Вдоводел у ног; я присела на край кровати, поспешно застеленной одеялом, чтобы соблюсти хотя бы видимость приличий. Он принес с кухни свою куртку; возможно, ее карманы были набиты реквизитами наемного убийцы. Бросил куртку на кровать, одежда наполовину соскользнула на пол. Я попыталась перехватить ее, моя ладонь ощутила шероховатый нейлон, этакую кожу рептилии. Куртка будто жила собственной жизнью. Я положила ее на кровать рядом с собой, на всякий случай крепко взяла за воротник. Он молча посмотрел на меня, одобрительно кивнул.

Он поглядывал на часы, хотя, по его словам, не знал точного времени. Потер циферблат, как если бы тот вдруг затуманился — или под верхними стрелками прятался еще один, показывая настоящее время. Он постоянно уголком глаза контролировал мое положение, убеждался, что я держу руки на виду, — как он объяснил, так всем будет проще и надежнее. В остальном же его взгляд блуждал по лужайкам и заборам. Внезапно, будто желая оказаться ближе к своей цели, он принялся раскачиваться на стуле, на передних ножках.

Я сказала:

— Терпеть не могу фальшивой женственности и притворства. Она всюду хвастается своим отцом-бакалейщиком и тем, чему он ее научил, но ты прекрасно понимаешь, что она изменила бы все это, если бы могла, и предпочла бы родиться богатой. Она безмерно любит богатых, буквально им поклоняется. Мещанство, невежество, то, как она упивается своим невежеством… И полное отсутствие жалости. Зачем ей понадобилась операция на глазу? Потому, что она разучилась плакать?