Арман Лану - Свидание в Брюгге

Эта невинная мелодия, неожиданно ставшая песнопением самой судьбы, обросла символами, превратившись в узел обнаженных чувств, клубок наэлектризованных нервов, сгусток всех болей. Особенно острых там, где гнездились тоска и мысль о невозвратимости утрат.

Иногда, прижимая к себе своих беззаботных партнерш, он думал: «Я топчу сердце моего отца». Нет, так он думал уже потом, когда восстанавливал в памяти все. А тогда он думал скорее, как чувствующий за собой вину ребенок: «Я топчу сердце бедного папы. Мой несравненный лазурно-голубой папочка, он не будет больше щекотать меня своими усами. Папа, папа, прости меня!..» — «Ничего, мой мальчик, — откликался голубой призрак. — Танцуй себе на здоровье, сынок. Ты танцуешь за меня». — «Да, папа, это правда?» — «Да, сынок, да, танцуй». — «Хорошо, папа».

Но сейчас, в кабинете главного врача, — здесь стояла такая плотная духота, что ее можно было резать ножом, — Робер, сколько ни силился, не мог вспомнить ни одного женского лица, ни одной из тех девиц, с которыми он танцевал под звуки Роз Пикардии.

Пикардия, Пикардия, песнь моего истерзанного сердца. А эти женщины. Да у них и не было лиц. Только у отца было лицо. Папа.

У него запершило в горле. Здесь слишком жарко.

Он поймал взгляд Оливье и отвернулся. Оливье, только не такой, как сейчас, а чуть помоложе, казался Роберу вылитым портретом его отца, каким того сохранила память Робера. Вот и отец пришел на свидание с Марьякерке.

И потом песня всюду следовала за Робером. В тысяча девятьсот тридцать девятом году она опять вошла в моду. В плену у него оказалась пластинка с этой песней, и он без конца проигрывал ее. А вернувшись во Францию, снова встретился с ней, правда, теперь мелодию синкопировали, появились разные ее варианты, а все-таки это была та же прелестная песенка, немного мелодраматичная, утешающая обреченного на смерть.

Каждый раз, когда Роберу приходилось выступать по радио или по телевидению с рассказами о войне, чего он терпеть не мог, он непременно требовал, чтобы в качестве музыкального фона ему давали Розы Пикардии…

Автору радио-, а потом телепередач, Роберу Друэну и в голову не приходило, что он вливал яд и в другие сердца и поднимал целые сонмища теней по всей старой матушке-Европе, некогда зажатой в тисках отчаяния Пикардийских роз и Лили Марлен , — обе песни, завербованные одна голубым цветом, другая — хаки, выражали извечное отчаяние солдата.

— Тебе неважно? — спросил Оливье.

— Да. Проклятая мелодия.

Глаза!.. У Оливье были одинаковые с «папой» глаза, может, потому, что Робер смотрел на них сквозь пелену слез, сквозь маленькие, не расплескавшиеся озерца.

— Один парень пел эту песенку в маки! — сказал Оливье. — В Дордони. Его потом расстреляли немцы.

Музыка свела в одну точку две параллельные дороги: странную войну и Сопротивление, действующую армию и маки, лагерь военнопленных и концентрационный лагерь.

Они слушали опустив голову; мелодия все ширилась, изувеченная приукрашиваниями, недостойными этого откровения судьбы.

Робер облегченно вздохнул, когда заиграл наконец голландский оркестр.

Однако уже все, что вызвала в нем музыка, куда-то ушло: достоверность этого мистического свидания, необходимость выбора иного пути — все это, еще мгновение назад столь очевидное, теперь исчезло: его поймали, проглотили и перемололи сторожевые псы глубин человеческого «я», тайные труженики подсознания, черно-красная армия, кинувшаяся заделывать пробоины в корпусе корабля, прекрасного живого корабля, носящего имя «Робер Друэн», на который внезапно обрушился ураган в открытом море Остенде.

Эгпарс ничего не заметил. Он продолжал атаку на больного.

— Так, значит, нет, вы не хотите?

— Нет, дохтор, нет.

— Мочь и хотеть. — Оливье спешил на помощь другу и переменил тему разговора. — Вся психиатрия держится на этих столпах — двух глаголах. Words, Words, Words! [9] «Слова, слова, слова!» (англ.) — Шекспир. Гамлет.

Парень водрузил было на обычное место свою коричневую фуражку с наушниками, но потом машинально стянул ее, чтобы попрощаться с главврачом: тот пожал ему руку. Он обменялся рукопожатием с Оливье, протянул руку Роберу. Но не сразу понял его жест: ему подали левую руку, а правую, в перчатке, убрали. Он неловко тоже протянул левую. Его рука была тяжелая, сильная и немного влажная. Рука как рука, гораздо более нормальная, чем у Хоотена — директора-управляющего.