Арман Лану - Свидание в Брюгге

— Для вас такое поведение, вероятно, неожиданно, не так ли, мосье Друэн?

Робер, старавшийся ничего не пропустить, напряженно думал.

— У меня два сорта больных: одни хотят во что бы то ни стало уйти, а я не могу их выпустить, другие — наоборот, не хотят уходить, а я не могу их дольше держать. Этот больной — психастеник. Извините, что я пользуюсь специальным термином, но без него не обойтись. Физически он абсолютно здоров. Во всяком случае, исходя из научных данных, которыми мы сейчас располагаем, нам кажется, что он здоров. Он ест и пьет, как все люди, умерен в желаниях. Мускулатура у него развита отлично! Может убить человека, если захочет. Но с точки зрения психики — тряпка! Ни к чему никакого интереса. Я пытаюсь его выпроводить, а он упирается. Для него здесь — своего рода убежище.

— Он таким образом осуществляет свое право убежища?

— Совершенно верно. Только тут все не так романтично, как в «Змеином гнезде». А вообще-то «Змеиное гнездо» — великолепная вещь. Но вряд ли когда-нибудь литература сможет дать правдоподобную картину душевного недуга. Вряд ли! То есть, правдоподобную для нас, медиков.

Санитар сделал укол; вальс сменился фокстротом, исполняемым вульгарным и назойливым Мортье с его шарманочным дребезжаньем. Откуда здесь музыка? Проигрыватель? Радио? Магнитофон?

— Однако на Счастливую звезду они клюют. Это — земля обетованная.

— Робер достаточно хорошо ее знает, — сказал Оливье.

— Ну, ты преувеличиваешь.

— Счастливая звезда, — сказал Эгпарс, — сказочная обитель. Да, сказочная. Волшебный мир. Мир, который существует в голове, в воображении. Иногда мне хочется, чтобы ее прикрыли наконец, а иногда мне начинает казаться, что она даже социально необходима. Сейчас вам все станет ясно. Кафе Фернана — как шампиньон, выскочивший вдруг из-под земли; доброкачественная опухоль. Нарост на социальном организме, узел, где соединились больница, город и дорога. Вы должны наведаться туда не один раз. И если вы не проникнитесь духом Звезды, Марьякерке останется для вас за семью печатями. Она вроде этих кафе-гаваней, что стоят между тюрьмой и кладбищем под вывеской: Здесь лучше, чем там.

Он внимательно смотрел на Робера своими чуть увлажненными, как у всех близоруких, прекрасными глазами, которые почти не портила краснота, тронувшая веки.

— Это первая и последняя попытка счастья, рай, о котором мечтают больные, причал свободы, правда, сомнительной чистоты, зато бесценной. Мы знаем, что это место нездорово. Там подпольно торгуют спиртным. Но никакие жалобы и протесты не помогают. Иногда бистро закрывают на неделю-другую, потом все начинается сызнова…

— Точь-в-точь как бистро в гарнизонных городках.

Исполнявшаяся шарманкой музыка, рассчитанная на бордели, где отдыхают гусары и артиллеристы, служила прекрасным аккомпанементом рассказу о Счастливой звезде.

— Да, что-то в этом роде. Существует особый замкнутый мирок, скажем, психиатрическая больница. Мир за пределами мира, для одних — ад, вполне вероятно, а для других — пристанище, убежище. В чем вы сейчас и убедились. За его стенами — подлинная жизнь. Та, которую называют «подлинной». А между этими двумя мирами — разные связующие звенья, одно из которых — наше открытое отделение, где мы с вами сейчас находимся и где больные остаются по доброй воле.

— И тем не менее оно запирается.

— Что ж тут удивительного? Конечно, запирается. Это ведь не пивной бар: захотел — вошел, захотел — вышел. Здесь тоже больные, но, в отличие от других, они признают, что не случайно попали сюда.

— А как же… ну тот, самоубийца? — спросил Робер. — Ван Вельде?

Он без труда вспомнил имя.

— Ван Вельде здесь не останется.

Этот коротышка Эгпарс уже опять стоял против парня, который оправлял на себе одежду, не спуская умоляющего взгляда с врача. Видимо, слова доктора дошли наконец до его сознания и вызвали в нем смятение.

Он быстро-быстро заговорил. Оливье перевел:

— Приблизительно так: «Не надо меня отсюда выставлять, доктор. Если вы меня прогоните, я лягу у ограды и буду лежать. Так и знайте, доктор».

— В общем, чтобы не жить, у вас хватает воли, — с чуть заметным раздражением произнес Оливье и пожал плечами.

Оркестр ударил в медные тарелки и звучными аккордами завершил свое выступление, вернув слушателей к временам веселых карнавалов и напомнив Роберу его детство, ярмарки на Иль-де-Франс, оркестры-автоматы.

Слова Эгпарса не давали Роберу покоя, они по-новому осветили минувшие образы детства, вызванные к жизни музыкой. Он вспомнил, что на Иль-де-Франс были такие же больницы — Виль-Эврар и Мезон-Бланш, неподалеку от Гурней-сюр-Марн. Он вспомнил, что мальчиком часто ездил с родителями на сто тринадцатом автобусе и на остановке Виль-Эврар выходили люди «не такие, как все», и еще санитары, повара, родственники, спешившие на свидание к больным, о которых они рассказывали удивительные, почти неправдоподобные истории. «А мой, только вообразите, вот уже целую неделю не узнает меня. И зовет меня просто „мадам“. До чего мерзкая болезнь: чтобы сын не узнавал родной матери!» И маленький Робер пытался представить себе больного ребенка, который не узнает свою мать. «Если бы я заболел, — думал он, — я бы все-таки узнал свою маму».