Арман Лану - Свидание в Брюгге

Резкий солнечный свет, высекая искры на снегу, покрывал белым блеском матовый кирпич корпусов. От соприкосновения с природой Роберу стало легко и радостно. Теперь весь этот нереальный Марьякерке прекрасно вписывался в реальный сверкающий пейзаж морозного утра. Деревья больше не пугали внушительностью размеров, дома — открытой враждебностью, а расстояния между ними — неизмеримостью. Город потерял в своей загадочности, зато выиграл в стройности. Бросалась в глаза чистота линий, свойственная старым конструкциям. На одной из стен, перечеркнутой буквой S из железа, изъеденного ржавчиной, Робер увидел почти совсем стершиеся, отстоявшие далеко друг от друга цифры:

Прошли мимо сестры из монастыря Сент-Гюдюль, у которых зябко подрагивали на ветру рога чепцов. Монахини тихонько переговаривались на фламандском языке. При входе в корпус, где лежал Ван Вельде, начался обычный ритуал: звонки, скрежет замков, скрип дверей; на сей раз им открыл другой санитар.

Солнечный свет, заливавший комнаты, умерял сияние фаянса и красок на картинах. При ярком свете, еще более ярком от блеска снега, бросавшего блики на высокие потолки с лепниной, лицо Эгпарса казалось более значительным, более выразительным — оно притягивало к себе. Теперь вы могли точно сказать, что у этого человека, прятавшегося за огромными выпуклыми очками, румянец во всю щеку, отчетливее выступали еще вчера не замеченные штришки: темно-красный нарост на коже, красные прожилки на носу, воспаленные веки — признак возможного конъюнктивита — и широкие ноздри, подчеркивавшие выражение доброты.

Подобно пейзажу и окружавшей Эгпарса обстановке, его облик освободился от загадочной неопределенности и оказался очень близким неумолимому реализму фламандских портретистов.

Все было не так, как вчера, город наполняла музыка, тихая и нежная, словно плеск волны. Есть на радио такая передача, когда умолкает одна мелодия, а на нее наплывает другая. И появился совсем земной и характерный запах — запах эфира.

Эгпарс встретил их в радостном, бодром настроении.

— Прекрасное утро, не правда ли? Настоящее рождественское. Снег и солнце. А вы бывали когда-нибудь в долине Мезы, мосье Друэн?

— Разумеется, там живописнее — холмы, пригорки.

— Да, а у нас бугорка не встретишь.

Робер промолчал: действительно, места там были красивые, особенно от Живе до Льежа, но он хранил грустную память о них: вдоль Мезы он прошел не как победитель — летом сорокового года, снискавшим себе столь не завидную славу.

Оливье взял кипу больничных карточек и пролистал их. Главврач вернулся к больному, которого он осматривал до их прихода, — здоровенный детина, череп словно наскоро выдолблен долотом и бульдожья челюсть, глаза из-под насупленных бровей смотрят не то тревожно, не то печально.

— Встаньте, мосье.

Эгпарс повторил просьбу по-фламандски.

Больной поднялся, сделал несколько шагов, круто повернул обратно и снова уселся на табурет. Вернее, придавил его собою. Могучий, с сильным и добротно скроенным телом деревенский парень, которому любая работа по плечу.

— Ну, ты вполне здоров, — сказал Эгпарс, без церемоний перейдя на «ты». — Можешь возвращаться домой.

— Ньет, дохтор, ньет! — Парень замотал головой, придя в ужас от такой перспективы.

Друэна удивила его реакция. Главврач повторил дружелюбно:

— Поверь мне, ты здоров.

Руки больного безвольно упали, словно не выдержав собственной огромной силищи, пропадающей втуне. Эгпарс вдруг почувствовал бесконечную усталость и, снова перейдя на «вы», спросил:

— Но вы ведь не думаете оставаться здесь вечно, когда-то все равно придется уйти.

Крестьянин опять замотал головой, его тупое лицо стало по-детски испуганным.

— А вам не хочется заглянуть в Счастливую звезду? Сходите туда разок, опрокинете кружку-другую пивка. — Эгпарс смачно выговорил это «опрокинете», на манер местных жителей, — а потом вернетесь обратно. На рождество. А?

— Ньет, дохтор, ньет. — И он еще что-то пробормотал с тоской, с болью.

Оливье комментировал:

— К счастью, я немного понимаю по-ихнему: мальчишкой выучился. Так вот, этот ломовик, — который, если на него накинется даже дюжина остервенелых турок, расшвыряет их, как котят, — уверяет, что у него нет сил, что он вообще никогда не пьет и что его состояние не позволяет ему покинуть нас.

Из репродуктора лилась мягкая, плавная музыка: венский вальс. Эгпарс сделал знак санитару, а тот уже стоял наготове со шприцем в руке. Больной покорно отошел в угол кабинета и спустил штаны. Игривый луч, преломившись в разноцветных стеклышках старинного витража, тотчас нарисовал на нем нелепую квадратную фигуру — искаженный силуэт стоявшего против света человека.