Арман Лану - Свидание в Брюгге

— Ты говоришь, этот малый может умереть ночью?

— Да.

— Но за ним смотрят, и вряд ли ему удастся повторить все сначала!

— Нет, Робер, не о том речь. Травиться заново он не станет. По крайней мере, сейчас. Но он может сгореть, как свеча. Мы опасаемся коллапса на второй или на третий день. Коллапс — это упадок сердечной деятельности. Ты слышал, что шеф сказал. Его беспокоит сердце. Так часто бывает — побочные действия отравления. Больной не умирает от отравления, а сердце сдает.

Роберу стало бесконечно грустно при мысли, что этот человек, игрушка в руках судьбы, о чьем существовании он и не подозревал несколько часов назад и чье лицо показалось ему таким несимпатичным, может умереть сегодня ночью, — а он-то рассчитывал на жалость, думал таким образом вернуть свою Сюзи, которая уже, наверное, приближается сейчас к больнице в Брюгге, где она искала мужа, который целый день жил и дышал тут же, рядом с ней.

Сквозь плохо прикрытые марьякерские ставни пробивался тусклый дневной свет. Робер потянулся, стряхивая с себя остатки сна. Жюльетта, повернувшись к нему спиной, читала. Он перегнулся через плечо жены, но она раздраженно оттолкнула его. Жюльетта читала Историю О., и оттого, что ее застали за таким пошлым чтивом, она пришла в ярость.

— Наверное, коварная Полина Реаж, создавая этот шедевр полуприкрытой порнографии, не предполагала, что он вызовет такую реакцию стыдливости.

— Идиот! Отстань от меня.

Что ж, пускай. Он прекрасно себя чувствовал в этой комнате с неброской мебелью. Абстрактный рисунок кретоновых штор на окнах радовал глаз. Блеск снега и розово-желтый свет лампы у изголовья забивали друг друга, и от этого двойного освещения по потолку шли горизонтальные полосы. Домино еще спала, уткнувшись носом в своего мишку. Робер встал и сделал несколько гимнастических упражнений.

— Перестань! Ты разбудишь Домино! Она и так мало спит.

Робер взял туалетные принадлежности и вышел, как был в пижаме, закрыв за собой дверь, отгородившую его и от Домино с ее снами, и от Жюльетты с ее книгой и ее раздражительностью. Из ванной до нее донесся его гулкий голос:

— Что за крокодил забрызгал так ванную!

В ответ послышалось веселое гоготанье.

— А что за крокодил нежится в постели, когда уже давно наступил двадцать третий день декабря, часы давно уже пробили девять, а друг его Оливье с семи утра за работой!

Жюльетта позавидовала этой мальчишечьей веселости, сквозившей в каждом слове. Но она заставила себя не отвлекаться от чтения. И хотя от каждого слова ее всю передергивало, она не могла оторваться от книги. «Забавы» мужчин вызывали у нее тошноту, а пассивность героини приводила в отчаяние. Будь у нее такая возможность, она сама охотно бы отколотила ее. Жюльетта снова улеглась на бок, так что остался видным только кончик носа и, держа книгу в одной руке, прочла:

Таким образом, она трижды была свидетельницей того — один раз в коридоре, который вел в красное крыло, два раза — в столовой, куда ее затащили, — как девиц, захваченных врасплох за разговором, повалили на землю и стали избивать…

Жюльетта закрыла глаза: ее отталкивал и зачаровывал увиденный в книге мир, отталкивал своей жестокостью, а зачаровывал потому, что в своем сознании она подменяла его этим марьякерским городком, приткнувшимся в одном из уголков Фландрии, — таким опрятным, в эмали, в старинном кирпиче.

По ту сторону перегородки, где начинались владения мужчин, стоял под душем голый Робер и брызгался и фыркал, словно тюлень. Из комнаты Оливье доносилось жужжание электрической бритвы. Они разговаривали очень громко, стараясь перекрыть «технические» шумы. Когда Робер вышел наконец в плавках из ванной, с мокрыми, черными как смоль, вьющимися волосами, Оливье уже услаждал себя чаем.

Крепко скроенный, узкобедрый, поджарый, с развитыми плечами и сильной шеей, с мощной волосатой грудью, где волосы легли в виде креста на шее крестоносца, Робер был похож на боксера среднего веса, который только чуточку начал обрастать жирком.

— Ты неплохо сохранился для сорокалетнего мужчины! Живота совсем нет. А мускулы!

— Сорокалетнего мужчину относят к тому же кругу понятий, что и «тридцатилетнюю женщину» и «сорокалетнего соблазнителя». Но бальзаковский словарь устарел! Сорок лет — старость для боксера, и только, а я молодой режиссер, постановщик французского телевидения, и буду таковым еще лет десять, по крайней мере!