Дэвид Галеф - Плоть

Тем временем брат Джим покончил с прегрешениями высшей школы и начал наступление на рок-музыку. Только обращенный грешник мог в таких тонкостях владеть языком дьявола — у этого человека была потрясающая память на лирику прошлых лет. Позже мне сказали, что спасение снизошло на него во время концерта Ван Халена. Я спросил женщину, стоявшую впереди меня, часто ли он так проповедует. «Дважды в год», — ответила она благоговейным шепотом. Когда я, наконец, взглянул на часы, то понял, что опаздываю уже на целых десять минут. Я стремглав бросился в аудиторию, но, на мое счастье, половина ее явилась вслед за мной. Студенты тоже задержались в толпе. Все время, пока я объяснял им художественные принципы Мильтона, я едва сдерживал искушение подражать интонациям брата Джима.

С тех пор я взял себе за правило посещать проповеди брата Джима. Мнения относительно того, как называть эти действа, разделились. Одни называли брата Джима знамением небес, а другие считали колючкой в одном месте (думаю, оба мнения были в какой-то мере верными). Третьи говорили, что он эстрадный фигляр. Слышал я и то, что он получает стипендию от какого-то экуменического совета на проповеди в колледжах. Меня абсолютно не интересовала терминология — я ходил послушать феномен.

Конечно, не все радовались, когда фургончик брата Джима — один раз в полгода — появлялся в кампусе. После одной, особенно агрессивной проповеди четверо парней из «Эта-Пси» схватили брата Джима и сунули его в зеленый мусорный контейнер. Но для брата Джима это стало мученическим подвигом. Соединение покорности и силы — вот что притягивало к нему людей. «Как Иисус Христос», — кисло заметила Сьюзен, послушав однажды вместе со мной проповедь брата Джима. Она слушала его тогда в первый и последний раз. Думаю, он пробудил в Сьюзен неприятные евангелические ассоциации.

В пятницу в половине первого брат Джим приехал в кампус на своем фургончике. Он любил начинать проповеди после обеда, потому что, как остроумно заметила по этому поводу Джина Пирсон, сытая толпа испытывает большее чувство вины, нежели голодная свора. Мне было удивительно это слышать, и не потому, что это было не так, а потому, что означало, что Джина тоже слушает его проповеди. Еще одна зарубка на поясе брата Джима. Сегодня ее не было видно, но зато из кафетерия вышел Грег Пинелли с подносом и направился к площади. Я помахал Грегу, подошел к нему и упомянул о теории Джины.

— Не знаю, как насчет вины — наши студенты не слишком страдают от этого чувства, — он пренебрежительно взмахнул пластиковой вилкой, — но на сытый желудок легче стоять на одном месте.

На пластмассовом блюде, поделенном на отсеки, лежали горох, ломтики репы и белый хлеб. Блюда студенческого кафетерия представлены в широчайшем диапазоне от возвышенного до весьма земного, но главное достоинство заключается в том, что здесь подают блюда только южной кухни.

— Хотите, поделюсь? — предложил он.

Я хотел — мне вдруг страшно захотелось есть, — но щедрость Грега всегда побуждает отказаться. Сам не понимаю почему. Вероятно, оттого, что эта невинная щедрость настолько обезоруживает, что немедленно хочется вооружиться. Я поблагодарил Грега и сказал, что как раз сам собирался поесть и сейчас зайду в кафетерий. Почему бы и нет? Тем более что Сьюзен не было дома. Она, наконец, перестала заниматься благотворительностью — к вящему неудовольствию Эммы Споффорд — и нашла место машинистки у местного адвоката.

В здании союза я заметил толпу меньшего размера — люди сгруппировались вокруг черного студента в моторизованном инвалидном кресле. Сначала я не понял, кто это, но потом до меня дошло, что это Вилли Таккер — его вывезли подышать воздухом. Я знал, что дом для него был недавно построен и его открытие сопровождалось церемонией разрезания ленточки, о чем подробно сообщила «Дейли Миссисипиэн». Увидев сейчас Вилли, я испытал ошеломляющее тоскливое чувство. На открытках фонда Таккера он был запечатлен здоровенным парнем в футбольной форме, но шесть месяцев мышечной атрофии превратили его в страшную помесь дряхлого старика и беспомощного младенца. Руки и ноги выглядели как тонкие щепки, которые ничего не стоит переломить через колено. Жесткая стойка поддерживала его костлявую спину и немощную шею, голова держалась прямо только благодаря специальной подставке, укрепленной под подбородком. Кожа была пепельно-серой. Что он делает теперь, когда не может больше бегать с мячом? Что он делает, когда ему хочется почувствовать себя полновластным хозяином своей судьбы? Что он делает в бесконечные часы бодрствования? Но вот он улыбающийся, или, во всяком случае, показывающий зубы.