Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Или в прошлом году привезли из лесу на плите медведя. А в другой раз убитого браконьерами лося. Лось был привязан головой вниз, но красноватая рогатая голова его не болталась, а была закинута назад, словно лось собрался прыгнуть через большое препятствие. Таким живым казался лось, и только подойдя ближе, можно было разглядеть, что глаза у него были плотно закрыты.

И скорбную службу, бывало, нес трелевочный трактор… Когда в распутицу умер старый кузнец Аркадий Басалаев, провожали его на кладбище все на том же трелевщике.

Но сегодня несла на себе плита трактора совсем необычный груз. Отражались в большом зеркале, предназначенном век свой отражать комнату да фигуры людей, голубое небо, редкие облака, вершины деревьев. Когда трактор полез в гору, в зеркале потянулась колеистая, грязная, в лужах дорога, затем отразился целый речной плес, бесконечные леса за ним, вертолет и два ястреба, висящие над лесами. А на самой вершине пригорка зеркало расшалилось и стало пускать на кроны деревьев солнечные зайчики. Затем в зеркале промелькнул ряд стен и крыш, и трактор остановился…

После того как шифоньер установили на место и двое помогавших мужчин ушли, Анатолий похлопал ладонью по лакированному орехового цвета боку шкафа и сказал, по-прежнему не глядя на жену:

— На, носи на здоровье.

Оговорился «носи» вместо «пользуйся, владей», поперхнулся, подошел неловко, боком к Марии, продолжил:

— Я того… давно хотел сменить. Старый тот, да и барахла поднакопилось. Да и приедут… тут еще больше места для барахла надо. А этот большой. Зеркало опять же.

Помолчал и еще прибавил:

— Посылай письмо или там… телеграмму. Тонька Винтовка сегодня за почтой пойдет, отнесет. Пусть приезжает. Оно, рассудить, ребенок ничем не виноват. Раз батька бросил, так, выходит, и дедушке не надо?

Еще помолчал и еще выговорил:

— Хотя дочке родительского моего оправдания, конечно, нет…

Оттого, что высказал, что думал, оттого, что посветлели и увлажнились глаза Марии, полегчало на душе. Но как вспомнил опять о дочке, об обиде, о людях, стало муторно и тяжело. Махнул рукой и, не пообедав, пошел заводить трактор, чтоб ехать в гараж, что-нибудь с горя, хотя и был выходной день, поработать.

Вчера последний дождь выхлестал и без того раскисшую дорогу, а ночью зазвенел морозец, и сегодня проснулась земля, как диковинной полудой, покрытая игольчатым инеем, гудящая под ногами, веселая и чистая.

Мелкие обрывки слоистых ненастных туч уплыли за дальний горизонт, по голым верхушкам берез прошелся резкий сиверок, а солнце выкатилось из-за новоселковского перелеска, плашмя положив свои длинные лучи на крыши домов, на верхушки деревьев, на самые высокие подъемы покатых полей.

Парася с трудом распрямилась, зацепив на крючок коромысла второе ведро, и пошла вверх по дороге, чуть покачивая ведрами, в которых слегка колыхалась студеная, с тонюсенькими обломками льдинок вода. Все неровности дороги окаменели; ноги, обутые в валенки с галошами, спотыкались о шишки и проваливались в колеи.

Над всеми домами Новоселок колебались хвосты дымков. Печа уже дотапливались. Кое-где щелкали калитки.

Навстречу Парасе попалась Семениха. Она с участием взглянула на заострившийся Парасин нос, черные, глубоко просевшие глаза, на полнущие ведра и качнула головой:

— Что ты, Алексеевна! Пошто на речку сама ползаешь? В гору ведь все. Иль уж по воду послать некого?

Не останавливаясь, Парася кинула:

— Петя не дома. Митя с Тонькой рань-разрань в школу понеслись. Алька на ферме. Куда ж денешься?

Семениха вслед ей:

— Смотри, Алексеевна, последние ведь деньки ходишь. Не ровен час — надорвешься.

В сенях Парася со стуком опустила ведра, поставила в угол коромысло, крутое, крашенное золотистой краской с цветной дорожкой, — мужнина поделка, — накрыла ведра деревянными кружками, шагнула в избу, скрипнув хорошо пригнанной дверью.

Аля, старшая дочь, гладила на столе платье, подостлав чистенькую ряднинку вместо обычного байкового одеяла. Оно уже лежало на дне раскрытого чемодана. В этот же чемодан Аля укладывала выглаженные платья.

Парася еле протиснулась с другой стороны стола на лавку, в передний угол. Мешал живот. Села и, облокотившись на стол, в упор стала разглядывать Ал го.

«Вылитая я, — думала Парася. — Правда, и Петиного кой-что есть. Нос вздернут малость, волосы чуть светлей моих. А так и брови мои, черные, и глаза, и румяная, как с морозу. Эх, укатились те годики…»