Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Я же деревенский, разбираюсь, когда это в чистом поле в метель да холод в сон клонит… А заставить себя идти не могу. Ноги как деревянные. Присел я на корточки и стал задремывать.

И вдруг явственный голос мамы моей слышу: «Петенька, сыночек! Подойди, миленький. Дай в последний разик взгляну на тебя. Ну, подойди!» И так настойчиво, так жалобно. Да не один раз.

Словно меня кто за шиворот рывком поднял. Сообразил я, что замерзаю, что мать зовет меня: посмотреть, увидеться в последний раз перед моей смертью. Рванулся, в снег проваливаюсь, но чуть не бегу из последних силенок. А метель кончается, звезды проглянули. А голос матери опять зовет. И вдруг прямо в чей-то двор уткнулся. А очнулся уже в избе, в другой, значит, деревне, километров за десять от нашей. А совсем пришел в себя в больнице.

Петр задумался, казалось, надолго. Похоже, и рассказывать кончил.

— А дальше?

— А дальше — вот! — Он кивком головы показал на ноги. — Ладно еще так сохранили, с клюшкой все-таки хожу. Могло быть хуже. Короче говоря, спасла меня мама. Рядом бы с самой деревней замерз.

— При чем же мать? — удивился я. — Ну, почудилось… Бывает.

— При том, — твердо сказал Петр, глядя мимо меня на приближающийся берег. — При самом при том, что только после операции мне сообщили, что в ту самую ночь мама моя умерла. Я, понятно, о том, что мне ее голос слышался, никому не сказал. А мне вот сказали, какие были ее последние слова. Так они же из буквы в букву те и были, что я слышал. Вот так!

Солнце вовсю сияло на чистом небе, последние облака уходили к горизонту. Озеро, городок, куполообразные взгорья, монастырь, наш теплоходик — все празднично засветилось в прозрачнейшем майском воздухе. Оживились пассажиры. И как-то смягчился, сгладился угрюмый тон последней фразы Петра.

— А главное, то интересно, — продолжил Петр спустя некоторое время, — что звала она меня ласково, как в детстве. Обычно-то просто… Петька. Ну, Петр. Да и это можно объяснить — смертный, мол, час. А вот почему именно меня?! Нас ведь у нее пятеро. Трое, считая со мной, в нашем городе, двое на стороне. Никого из нас рядом с ней в тот день не оказалось, родственники за ней в последний час ухаживали — в деревне родни много. Пятеро! А звала меня…

Петр вопросительно поглядел на меня, ожидая, что будет сказано мною. Но теплоход ткнулся в пристань, в старые автопокрышки, повешенные для смягчения удара. Пассажиры загомонили, начали сходить. И за общим шумом и суматохой я постарался уйти от ответа.

За деревней начинались луга с богатым разнотравьем. По лугу ходила девочка лет тринадцати и собирала цветы. А на пригорке, где лежала тень от большой липы, стоявшей рядом, и поэтому не пекло, сидел он, вытянув прижатые друг к другу ноги. Такая манера сидеть бывает у работающих физически усталых женщин.

Я подошел. Сзади меня была деревня, которой Радищев посвятил специальную главу в своем «Путешествии…». А впереди — луг, девочка и он. Он оглянулся на звук моих шагов, хотя я шел по траве и ступал вроде бы бесшумно. И я понял, что у него отличный слух. И еще я понял, когда он поглядел на меня, как бы сквозь меня, что он не видит.

Разговорились. И он не спеша рассказал мне историю своей жизни, вернее, послевоенной части своей жизни. Рассказал за каких-нибудь полчаса, спокойно и сухо, без всяких живописных подробностей, словно анкету заполнял. Видимо, он считал, — а так оно и было на самом деле, — что его обычная жизнь все же несет в себе черты необычного, чрезвычайного. И даже нечуткий слушатель, подумав над всем этим, перешагнет несчастье своей нечуткости и прочувствует все, всю ту боль и страдания, что скрываются за будничными на первый взгляд словами о судьбе этого человека и его семьи.

А рассказывать он начал потому, что я спросил, по какой причине на его лице следы слез. Я был бестактен в этом разговоре, я чувствовал это. Но что поделаешь, годы журналистских поездок «воспитали» ставшую привычной, даже болезненную необходимость говорить с людьми, выспрашивая их о жизни.

— Как же мне не плакать… — начал он. И я вдруг вспомнил сказку о лисе и зайце, выгнанном из избушки. Тот тоже отвечал этими словами: «Как же мне не плакать?» — Ведь там, — он махнул рукой за себя, — родная моя деревня. Я в ней родился, из нее уходил на войну, в нее вернулся после войны.

Жил я в деревне, жена работала в колхозе, а я в поселке, на предприятии. Жили мы хорошо. Прожили с женой семнадцать лет. И началась война.