Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Контузило меня на Волховском фронте, когда была попытка прорвать блокаду Ленинграда. Контузило, показалось, не сильно. Но в затылок. Отлежался в госпитале — и опять в строй. А почувствовал, что слабеет зрение, уже в Чехословакии, под конец войны. И двенадцатого мая сорок пятого года почти совсем не стал видеть. Лежал в госпиталях в Германии и в Польше. В Польше уже совсем ослеп. И капли не стали закапывать. Бесполезно.

Ну, вернулся я в родную деревню, в родной дом. Жена не шибко голосила, видно, навидалась горя всякого вокруг, помалкивала. Встретились мы с ней, поспали как муж с женой. А через неделю она заявила:

«Вот, говорит, тебе твоя шинель и пол. Спи там. А ко мне больше не приходи. Я с младшенькой спать буду. Ей на лавке плохо».

Он помолчал, сорвал травинку, помял в дрогнувших руках и сказал, не в силах даже сейчас унять давнее ожесточение:

— И проспал я на полу полтора года. На шинели спал, ей и укрывался. Вот так.

— Но почему же на полу? — удивился я.

— А где же? — тоже удивленно ответил он вопросом на вопрос. — Кровать у нас одна была. А ребятишки — кто с маткой, кто на полати, кто на лавке. А слепому как на полати? И топчана мне не сделать. Вот, значит, на полу.

Он говорил о себе как бы в третьем лице, словно рассказывал о чужой судьбе, но по его лицу и рукам видно было, как эта судьба его волновала.

— Ладно. Я бушевать. Я ж фронтовик, герой… Решил, что у нее есть или был там… полюбовник. Выпью самогонки у друзей — кричу. А она мне сказала:

«Ты не видишь ни черта. Если бы ты на меня сейчас поглядел, так и не заикался бы о полюбовниках. А ты вон какой еще мужик! Ты перенес, а я? Ты меня со сколькими оставил? С пятерыми. И все живы. А у других половина примерло. Вот и суди, что мне досталось.

А теперь еще ты, Алексей, шестым ребенком явился. Чуть не грудником. И спать мне с тобой — как раз седьмой будет. Так что мне, седьмого рожать и петлю для себя вязать? Я и так ее в войну вязала, когда ребятишки пухнуть начали. Да люди меня вытащили».

Я ей не верил. Всякая дрянь мнилась. Давай людей расспрашивать, причем баб, главное — таких, что ее не любили, злобились на нее. Знал я, кого спросить. Много худого наплели, но ни один человек даже намека на полюбовника не дал. Верна она мне была. А правильней сказать: никому не верна, а просто чиста.

Я взглянул на Алексея. Он и сейчас выглядел бодрым мужчиной, был побрит, причесан, аккуратно одет. Я прикинул, что ему около пятидесяти, и спросил его о годах.

— Шестьдесят девять, — сказал он. — А жена на два года моложе. Никто не дает, — удовлетворенно добавил он. — Но ты погоди… Я все о том-то. Я уж после понял. Долго мне пожить да подумать пришлось. И додумался, сам дошел. Она как женщина кончилась, у нее один закон остался, как в общем у матери. Чтобы через все, через не могу детей на ноги поставить. Хоть убиться. А тут я. Да еще с требованиями всякими…

Да-а. Это я уже после… А тогда! Ожесточилось сердце у нее, война его огрубила. А у меня? Да и не везло мне. В поселке архив сгорел. Мне, как колхознику, что ли, пенсию всего триста. А что в тот год триста рублей, когда буханка сотню стоила в наших местах?

Ну вот, валялся на полу, делать ничего не умею. То бушую, ее ожесточаю, себя травлю того больше. И понял, что я вроде тунеядца для нее. Не муж, не помощник. Одним словом, шестой ребенок. Грудник.

Понял, собрался и ушел. Навсегда ушел. На войну так не уходил из деревни, как в этот раз. Страшно было, ужас брал. А и руки на себя наложить не знаешь как. Слепой. И веревки не найти.

Ушел на заре. Добрые люди помогли до Ленинграда добраться. А там у меня родни… навалом. И двенадцать лет я по углам мыкался.

Он замолк на некоторое время, затем продолжил:

— И двенадцать лет я на ноги поднимался, снова человеком становился. Люди, все люди… На предприятие устроили, где слепые работают. Стал я оживать. Знаешь, какие первые послевоенные годы были? До других ли тут… А за меня хлопотали. Потом научили, написали, и назначили мне правильную пенсию. Потом комнату с печным отоплением получил. Через время с паровым. Теперь вот квартиру дали.

Он еще помолчал, словно оценивал свои слова, а может, там, внутри себя, видел все эти годы, ощущал их тяжесть, и неумолимость, и наполненность редкой радостью и частым отчаянием.

— Я ее не раз к себе звал. Не поехала. То ли неудобство ее взяло, а верней — далеко мы разошлись, и много между нами нехорошего получилось. Так я один остался, да и она одна.

То есть какое одна! С пятерыми. Я, когда пенсию новую назначили да работать стал, начал им деньжонок подбрасывать. Слепой, а на ноги становиться помогал, — с гордостью произнес Алексей. — Я и теперь на дому работаю. Гляди, начальник мне на праздник часы подарил. Именные.