Марк Гроссман - Земля родная

— Да, вот, значит, как оно вышло! Филимошкина с Симоновым прошлой ночью арестовали и в тюрьму препроводили. По улицам солдаты с ружьями да конные полицейские рыскают — и откуда только их набралось столько! Теперь, гляди, начнутся аресты направо и налево, как в девяносто восьмом уже было, когда кружок Тютева разгромили.

Вавилу Степановича особенно поразил арест рабочих делегатов. Этакое вероломство! Выборные ведь от всего общества посланы, не разбойники какие-нибудь. Да и то взять в толк — сами же хозяева предложили уполномоченных избрать честь по чести. И вот на тебе — заарестовали! За что?

— Ох-хо-хо, нет правды на свете и не будет, видно, — тяжело вздохнул Вавила Степанович, вылезая из-за стола.

«Неужели не устоят наши? — думал Алешка, чувствуя, как при слове «наши» в душе у него зашевелилось еще неосознанное чувство гордости. — Теперь повидаться бы с Гришкой, да отец ни за что не пустит из дому, на ночь глядя».

— Тятька, что же теперь будет-то, — приставал между тем к отцу Федянька.

— А ничего, сынок. Перемелется — мука будет. Все опять пойдет по-старому.

— Не мука, мука мученическая, — вставила мать, высунувшись из чулана. — У Зыковых-то, бают, опять полиция была.

У Алешки дрогнуло сердце. Он потянулся за полушубком.

— Куда? — прикрикнул Вавила Степанович. — Не замай! Слушай ты ее, дуру старую. — Он нахмурил брови, покосившись в сторону чулана, и продолжал уже примирительно:

— Говорят, губернатор приехал. Завтра с утра на площадь, к дому управителя, пойдем. Прошение самому губернатору подадим, вот все и разрешится.

— Хрен редьки не слаще, — опять вставила мать из чулана. — Собака собаку не ест, а с тебя последние портки статут, того и гляди!

— Что ты понимаешь своим бабьим умом! — вскипел Вавила. — Скажет тоже! Чай, он, губернатор-то, самого царя-батюшки наместник, не какой-нибудь Гертум-управитель, а — власть предержащая. Не дарма приехал, дошли, значит, до него наши жалобы. Вот он и рассудит по правде… — Не замечая, что сам себе противоречит насчет правды, Вавила Степанович долго еще толковал о губернаторской справедливости, о царе-заступнике. Казалось, он самого себя хочет убедить, заговорить шевелящиеся в душе сомнения привычными словами. — Ну, ты ложись спать, — обратился он к Алешке, — а я пойду мерину сена задам.

Едва успел старший Буранов выйти из избы, как в окно тихонько забарабанили с улицы, Алешка боязливо поежился и приплюснул нос к холодному стеклу, руками загородив лицо от света. Под окном, в темной, густой синеве мартовской ночи маячила женская фигура, укутанная большим платком. Опрометью выметнулся Алешка за ворота. Перед ним стояла Аленка.

— Ты? Пошто? Да нет, постой, — совсем растерялся Алешка. — Вот что, у вас была полиция?

— То не полиция, солдат Ахтарка с товарищами заходили. По делу… — Она помолчала, как бы не решаясь говорить. — Слышь, Леша… — Аленкино лицо было совсем рядом, оно дышало пьянящим жаром, нестерпимо блестели ее большие темно-синие, как эта ночь, глаза. — Слышь-ка, ты собираешься завтра на площадь?

— А, ты, ты, Лена, пойдешь? — перебил он ее.

— Так вот, возьми это, — сказала она, не ответив на его вопрос. В руках у Алешки оказался плотно обернутый в бумагу сверток. Аленка торопливо заканчивала скупые наставления: — До завтра никому не показывай и не говори. Берегись! Сам понимать должен. Там, на площади, разыщешь Гришку, он скажет, что нужно делать. Понял? У-у, дуралей синеглазенький! — трепанула за чуб и — будто растаяла в темноте.

— Аленка!.. — Молчит Долгая улица, притаившись в настороженном сне.

Никогда еще Алешке не доводилось видеть такой огромной массы народа. Взобравшись на большую кучу почерневшего от копоти снега возле памятника Александру-«освободителю», он рассматривал пестрое волнующееся море голов.

Людской прибой накатывался из Большой Славянской, Никольской, Алексеевской, Златоустовской улиц, с Ветлуги и Демидовки, катился зыбью через площадь и замирал у парадного подъезда дома горного начальника.

Многие рабочие пришли на площадь по-праздничному одетые, с женами и детьми; лица их выражали то вдохновенную торжественность, то суровую настороженность. Молодежь сдержанно перекликалась скупыми словами приветствий, старики шли молча.

Беспокойный мартовский ветер гнал из-за Косотура пушистые, белые, как вата, облака; проносясь над площадью, они роняли редкие снежинки, на лица людей ложилась широкая тень, на площади становилось по-зимнему неуютно. Но тень пробегала, на колокольне собора искристо вспыхивал купол, и яркий солнечный свет заливал город, невольно заставляя людей думать о близкой весне, о ручьях с гор.