Марк Гроссман: Камень-обманка

С допроса он вернулся поздно вечером. Подождав, когда повернется ключ в двери и стихнут в коридоре шаги коменданта, мешком опустился на тюремную койку и, стянув с головы шапку, вытер лоб платком.

В мутном куске окна, не забранном козырьком, видны были жгуты вьюги. Она заметала город, будто хоронила под собой тюрьму; последний островок адмирала, его самое конечное прибежище. Это парализовало волю, отнимало надежды на спасение. Однако адмирал заставил себя все-таки подумать о крошечных шансах на жизнь, попытался овладеть собой.

С первого дня заключения он постоянно готовился к разговорам с членами Чрезвычайной следственной комиссии по его делу, стараясь предусмотреть самые неожиданные вопросы и ловушки. И все же допросы измочалили его совершенно, и он с трудом выдерживал огромное напряжение.

Слава богу еще, что им занималась Следственная комиссия Политцентра, а не большевики! Колчак долго и подробно рассказывал о своей юности, о Северной экспедиции, о сражениях японской и мировой войн.

Всякий раз, когда члены комиссии корректно спрашивали Колчака о неприятных для него вещах, он быстро и без особых ухищрений уходил от ответа.

Однако сегодня все изменилось. В комнате Следственной комиссии появился новый руководитель. Он был солдат, судя по его гимнастерке и сапогам. В умных, выразительных глазах незнакомца адмирал без труда прочел выражение бескомпромиссной ненависти и холодного презрения.

Новый глава Комиссии оказался председателем губернской ЧК большевиков Самуилом Чудновским. Чуть потирая усы и волосы, зачесанные назад, Чудновский ставил вопросы без пощады и требовал на них прямого ответа. Да и остальные члены Комиссии в его присутствии уже не рисковали играть в беспристрастных и беспартийных судей.

Выслушав первый же вопрос чекиста, Колчак внезапно почувствовал, как у него холодеют кисти рук, шея, ноги, и, криво усмехнувшись, упрекнул себя за то, что, кажется, умирает раньше собственной смерти.

…Торопливо высосав папиросу и швырнув окурок в угол камеры, адмирал немного успокоился. Нет, нет, не может быть, чтоб жизнь была кончена! Наперед, до мелочей, продумать все, с чем ему придется столкнуться там, в комнате Комиссии. Чем сложнее обстоятельства, тем крепче надо держать в кулаке нервы и память. Да, и память, ибо разговор постоянно будет идти о его прошлом.

Колчак лег на койку и по старой привычке с головой накрылся шинелью. Сукно, подбитое мехом, быстро согрело его. И снова стали мучить воспоминания.

Омск… Все рушилось и разваливалось на глазах. Красное наступление породило не только в дивизиях, но и в его собственном штабе растерянность, грызню, сплетни, слухи. Его армейские генералы вдруг оказались трусами и болтунами, их заботили лишь собственные благополучие и карьера, и даже в ту трагическую пору они рвали друг другу горло и пытались свалить вину за поражение на других.

Адмиралу стало зябко под шубой. В память лезли слова и физиономии министров и генералов, ядовитые слова и ядовитые лица важных и ничтожных людей. Былые события налезали без всякого порядка, громоздились одно на другое, как льды на корабль.

Он еще с детства обладал точной и глубокой памятью. В иную минуту Колчаку казалось, что память обременяет и давит его мелкими подробностями, абсолютно ненужными не только ему, но и другим. Некоторые приказы он держал в уме от слова до слова.

В эти минуты он вспомнил свою речь в Екатеринбурге, на объединенном заседании городской думы и земской управы.

Тогда, восьмого мая девятнадцатого года, он был уверен в конечной победе и декларировал жестокость, истребление врага без пощады, и едва ли теперь можно рассчитывать на снисхождение. Пошел по шерсть, а воротился стриженый…

Он вспоминал детали заседания, почтение слушателей, не жалевших аплодисментов и улыбок. Рудольф Гайда, генералы Сахаров и Пепеляев как-то странно кивали головами, и адмиралу казалось, что они, как кони, подрагивают шеями, отгоняя оводов. Это сердило, и, продолжая твердить об истреблении коммунистов, он старался смотреть поверх голов, но это ему почему-то не удавалось.