Александр Розен - Почти вся жизнь

В сенях все кое-как отряхнулись, но шинелей не стали снимать и поторопились в комнату. По-прежнему уполномоченный держался как-то по особенному натянуто и напряженно.

Расселись так: сержант, затем человек, рукавицы которого только что промелькнули, молодой солдатик-ездовой, а на том месте, где обычно сидел Илья, то есть в конце стола, уполномоченный комендатуры. И все сразу стало понятным. И почему те двое сидели в обнимку в санях, и почему один из них, тот, что в тулупе, держит руки за спиной, и почему он в серединке, а они по бокам.

Я взглянул на Лизу, она тоже все поняла; они не хотели, а может быть, и не имели права останавливаться в пути и решили во что бы то ни стало проскочить в город. Уполномоченный отвечал и за жизнь подчиненных, и за жизнь этого человека, который держит руки за спиной, и, когда уже не было выхода, он приказал прибиться к нашему двору.

Мы все молчали, а молчать вшестером куда труднее, чем молчать вдвоем. Невероятно неловкое чувство. Они сидят, и тебе тоже неудобно расхаживать по комнате. Лечь спать или даже просто прилечь — тем более невозможно. Начать какой-нибудь, пусть самый незначительный разговор… при нем? И потом, в этом доме Лиза была хозяйкой, и я, может быть, больше чувством, чем разумом, ждал, что она первая заговорит, спросит, не голодны ли люди; у нас в подполье мерзли ушки с зайчатиной. Но, может быть, им сейчас и не полагается неказенная еда, вернее не им, а ему.

Вот так мы и молчали, и с каждой минутой это молчание становилось все более тягостным. Для всех, кроме одного.

Другого такого случая осмотреться, причем вполне легально, у него еще не было, да и вряд ли такой случай еще будет. Позади граница, болото, снег, топь, может быть, схватка, короткое: «Руки вверх!» Впереди допросы, очные ставки, голые стены тюремной камеры.

Я видел, как он осматривался. Не робко, не исподлобья. Взгляд его смело охватывал предметы, изучал и запоминал. Граммофон, самовар, букетик искусственных цветов, расписание школьных уроков, календарь с амурчиком в пионерском галстуке, шкафчик с посудой, картинка из журнала «Наши достижения» и свадебная фотография. Лизина мать была в том самом плюшевом жакетике, который носила Лиза и который и уродовал ее, и шел ей.

Потом он взглянул в мой угол и точно определил, что этот угол — мой: чемоданчик гармошкой, ярлычок «Фабрика им. Бебеля» с ценой, дважды перечеркнутой чернильным карандашом; одна маленькая подушка — «думка», привезенная из города, стопочка тоненьких книжек и журнал «30 дней» с окончанием «Золотого теленка».

Он взглянул на меня. Кто я? Городской житель. Влюблен в молоденькую хозяйку? Возможно. Он изучал мои руки и уже без особого труда понял, что я учился играть на рояле и уже успел бросить, заметил, что я люблю приодеться, что я неряха: заграничный галстук, а на толстовке не хватает двух пуговиц.

В это время уполномоченный комендатуры, который каждые пять минут подходил к окну и старался что-нибудь высмотреть и слушал, не утихла ли метель, подал команду снять шинели. Взгляд сразу же переместился. Он видел, как мимолетом скинул с себя шинель сержант, поправил ремень, укрепил кимовский значок и, кажется, одним движением вытер ложе винтовки и затвор. Потом, мучительно краснея, словно это он виноват во всей истории, снял шинель солдатик-ездовой; тряпочки сухой у него не было, он взял у сержанта и, стараясь найти сухой конец, долго возился и неприятно щелкал затвором. Уполномоченный комендатуры помог человеку в тулупе сбросить с себя тяжелую овчину.

— Разрешите, товарищ командир, перекурить? — спросил сержант и вышел в сени.

Лиза быстро вышла за ним. Взгляд уперся в закрытую дверь.

Сержант и Лиза говорили шепотом, и было слышно только чирканье спичек.

Он снова стал разглядывать мой угол. Снова он взглянул на тонкую стопку книг и теперь заметил, что это одна книжечка в нескольких экземплярах и что точно такая же книжечка, только с надписью на титуле, лежит на столе у Лизы.

Он уже многое знал обо мне. А что я знал о нем?

На вид этому человеку лет тридцать, может быть, немногим больше. Он давно не брился, но очень возможно, что он вообще носит небольшую бородку, в духе последнего императора всероссийского. Если ему сейчас тридцать лет, то, следовательно, в революцию ему едва исполнилось восемнадцать. Доброволец белой армии: у него два шрама, один совсем маленький, едва заметный под бородой, другой — у самого уха. По-видимому, сабельный удар буденовца…