Александр Розен - Почти вся жизнь

Владик неясно понимал, как ему надо поступить. Надо ли ждать здесь, у входа в дом, или войти? Дверь на улицу раскрыта, видно, что в сенях и на лестнице тоже много людей. Спросить кого-нибудь из взрослых или, может быть, дежурного — крепкого паренька, Владикова ровесника — с черной повязкой на рукаве? Могут сказать: «Иди, мальчик, отсюда». Он, конечно, никуда не уйдет, но пререкаться здесь невозможно. Надо будет ответить: «Я брат Кости Камышина», и тогда уже никто не станет к нему придираться, а каждый захочет помочь.

Но поверят ли Владику? Брат? Если он действительно Костин брат, то что же он спрашивает, как ему надо поступать? Придется объяснять, что отец в командировке, ничего не знает о несчастье и что Владик только вчера узнал, что у него есть брат…

И Владик по-прежнему толкался возле дома, не зная, на что решиться.

Постепенно он освоился среди незнакомых людей. Сначала все были на одно лицо, но прошло пять, десять минут, и Владик уже выделил из толпы высокого старика с морщинистым умным лицом. О таких ребята говорят, что он «на сто метров в глубину видит». Вот женщина в платочке, глаза ее заплаканы и даже припухли… И ребята тоже все разные. Один из них как-то зло косит глаза, а вот этот, с черной повязкой на рукаве, что стоит у входа в дом, уже несколько раз сочувственно взглянул на Владика.

В нестройном шуме можно было теперь уловить не только обрывки разговора, но и их смысл. Говорили все больше не о Косте, а о его матери, Евгении Петровне, которая, оказывается, работает учительницей в школе. Говорили о том, как это ужасно, как страшно, как же она теперь будет жить? Она безумно любила сына. Он был ее единственной радостью. Сломана жизнь.

О Викторе Сергеевиче никто не говорил, но Владик понимал, что это справедливо, ведь у Виктора Сергеевича есть Владик, а у Евгении Петровны никого нет.

Еще никогда Владик не чувствовал себя так тесно связанным с отцом, как здесь. Он любил отца, и еще в раннем детстве говорили, что он «папкин сын». Отец был всегда примером самого лучшего, Владик скучал без него, во всем ему доверял и подражал. А если Владик болел, то лучше всех лекарств для него была отцовская рука. Мамина рука тоже отгоняла жар, но она была неспокойной и часто вздрагивала. Отцовская рука была сильной, уверенной и способной на любое чудо.

Владик еще немного потолкался в толпе, потом решился и вошел в дом. Но едва только переступил порог, как его чуть не сбил с ног все тот же зареванный мальчонка. Он хотел, видимо, с лету прорваться в дом, но дежурный остановил его.

— Нельзя, нельзя, маленьким нельзя. Где твои родители?

Но мальчонка только всхлипывал в ответ и по-прежнему рвался в дом.

— Помоги-ка мне, — обратился к Владику дежурный. Но в это время подошел кто-то из взрослых, и малыша увели.

— Мелюзга, — пожав плечами, сказал Владик.

— Маленький, конечно, но что делать, ведь они с Костей товарищами были, на одной парте сидели.

— С Костей?

— В том-то и дело!

— На одной парте?

— Ну да…

— Не может этого быть!

— Как это «не может быть»?

— Да ведь Костя старше меня.

— Ты что? Ты сам-то откуда? Из какой школы?

Еще немного, и Владик ответил бы: «Я Костин брат», но что-то кольнуло его. Ничего не ответив, он ринулся вверх по лестнице. Дверь в квартиру была открыта настежь, но там было так много людей, что продвинуться вперед почти не удавалось. Люди и в передней, и в темном коридорчике. Снова открытые двери. Большая комната в три окна.

Так тихо, как бывает только во сне. Окна раскрыты, но ни шум самолетов, ни пионерский горн сюда не доносятся, как будто здесь проложена граница звука. Люди стоят плотными рядами, и, как Владик ни поворачивается, всюду он видит только спины. Как будто все сговорились скрыть от Владика его брата.

Очень неудобно стоять. Нельзя пошевелиться, затекли ноги, немеет рука, в которой он держит горшок с цветами. А переложить цветы в другую руку невозможно из-за тесноты. Кустик герани, затертый со всех сторон, выглядит теперь совсем жалким.

Владик думал о тех словах, которые только что услышал. Они неотвязно вертелись у него в голове, создавая какой-то странный заслон для всех других мыслей: «Если Костя младше меня, как он может быть моим братом?»

В это время в глубине комнаты раздался мужской голос. Голос был негромкий, но в тишине каждое слово звучало отчетливо. На минуту Владику стало легче. «Это, наверное, и есть надгробное слово, — думал он, — то самое, которое отец так красиво произнес на похоронах доктора Вишнякова».