Александр Розен - Почти вся жизнь

Но никаких красивых слов Владик не услышал. Говорили все о том же, о чем говорили внизу, у входа в дом и в палисаднике: о том, что Евгения Петровна потеряла единственного сына и что коллектив преподавателей и все учащиеся должны окружить ее заботой и еще больше любить. Нельзя заменить Костю, но можно помочь Евгении Петровне.

Владик слушал очень внимательно, стараясь ничего не пропустить, но в голове бродила все та же мысль и все тот же вопрос: «Если Костя младше меня, как он может быть моим братом?» И он напряженно ждал, что вот-вот услышит ответ.

Мужской голос кончил, так ничего об этом и не сказав. И сразу же из глубины комнаты послышался другой, женский голос. Снова хвалили Евгению Петровну. Она была замечательной матерью, самоотверженной до предела. Хвалили Костю, говорили, что он был золотой мальчик, чудесный сын, живой, ласковый, добрый и умный.

— Бедный мальчик, — тихо сказала стоявшая рядом с Владиком пожилая женщина и заплакала, — у него не было отца…

От неожиданности Владик сделал неловкое движение, цветочный горшок выскользнул у него из рук и разбился. Звук был негромкий, глухой, но этот посторонний звук все здесь услышали и обернулись. Владик не стал поднимать черепки. Назад! Кое-как он протиснулся, миновал темный коридор, переднюю, лестницу.

В сенях по-прежнему стоял все тот же паренек. Увидев Владика, он покачал головой:

— Что это с тобой?

Владик услышал в его голосе сочувствие.

— Они… они там сказали…

— Не надо тебе было туда ходить!

— Нет, надо! Послушай, — умоляюще начал Владик, — они сказали, что у Кости не было отца. Как же это может быть?

— Но ведь это только так говорится. У каждого человека есть отец, но у Кости вроде как и не было. Какой же это отец, если он своего сына никогда не видел…

— Не видел? Почему?..

— Почему, почему… Потому что сделал ребенка, а сам…

— «Сделал ребенка»!

— Так все-говорят. Я батьку спрашивал, тот говорит: есть еще такие подлецы… Да ты что, спятил? Ты чего дерешься?

Но Владика нелегко было остановить. Плача от обиды и гнева, он с палкой кинулся на дежурного.

Их сразу же разняли.

— Как не стыдно, — строго сказал морщинистый старик. — Взрослые ребята, да еще в таком месте!

— Да он совсем псих, — сказал дежурный, тяжело дыша. — Ничего я ему не сделал. Я про Костиного отца сказал, что подлец, а этот, дурной, на себя принял.

— Все равно, — продолжал старик, — ты поставлен сюда порядок соблюдать.

Владик бросил палку и отвернулся.

— Не виноват он. Это я сам во всем виноват.

— Ну и ладно, и не плачь, успокойся, — сказал старик. — Горе у всех большое. А об этом юрисконсуле, о Сливцове этом, и говорить не стоит. Если он за восемь лет ни разу на своего сына не захотел взглянуть, так это — тьфу, а не человек. До нашего горя ему дела нет.

— А он сейчас со своим законным семейством чаи распивает, — вмешалась в разговор женщина в платочке. — Вот бы сейчас всем нам нагрянуть к нему…

— Потише, Маша, потише, — сказал старик и снял шляпу. — Слышишь?

Из дома донесся негромкий стук молотка. И сразу же, как по тревоге, музыканты подняли свои инструменты. Но, как ни громко они играли, молоток был все время слышен, словно и он тоже участвовал в оркестре. Из дома на улицу начали выходить люди.

Владик стоял неподвижно, глядя на трубы, сверкающие на солнце, и слушал молоток. Потом он резко повернулся и выбрался из толпы.

— Палку свою возьми, — крикнул ему вслед дежурный.

Владик ничего не ответил и только прибавил шагу. Быстрее, еще быстрее!

Теперь он уже не шел, а бежал. Было жарко. Курточка взмокла от пота. Сердце билось неровно и так быстро, что не хватало дыхания. Но он бежал, не щадя себя, бежал без ясного направления, с единственной целью убежать как можно дальше от Головинской улицы. Наконец в самой глубине парка, там, где кончались дорожки и начинался лес, он навзничь бросился на густую некошеную траву. Прошло несколько минут, сердце снова стало биться ровно, дышать стало легче. Владик сел, опершись руками о землю, и огляделся.

Как же это он так позорно сбежал? Сбежал вместо того, чтобы вступиться за отца! Ничего не ответил на оскорбления, побоялся признать себя сыном «юрисконсула»… Отец смеялся, когда его так называли. Конечно, смешно, когда не могут правильно выговорить. Но сейчас и это коверканное слово звучало как оскорбление. Вроде подлеца…

Во всем теле он чувствовал усталость, мысли были разбиты, ни на один вопрос он не мог найти ответа.