— Ты не нюнь! — заметив, что у Фильки стали вздрагивать губы и глаза наливаться слезами, успокоили его ребята. — Не нюнь, Филя! Разберут, а потом, может, и оставят!
— Так ведь это тятька! — глухо сказал Филька и засопел. — Мы тута не при чем... Мы сами тятьку уговариваем. А он молчит!
— Ну, окончательно еще ничего не известно. Подожди!
Филька прилетел домой взволнованный, пылающий обидой и стыдом. Он застал Зинаиду и обрушился на нее с жалобами:
— Вышибут! Зинка, ребята говорят, что вышибут нас из камуны... за тятьку!
У Зинаиды было озабоченное лицо. Но она сразу же остановила недовольно и раздраженно брата:
— Не трещи! Чего каркаешь?! Вышибать не вышибают, а разговоры болтают кругом. Молчи!
— Мне как молчать?! — возмутился Филька. — Я на курцы хочу, чтоб на тракторе работать!..
— Нос-то раньше утри! — рассмеялась, просветлев, Зинаида. — Тоже на тракторе работать лезет!
— Зинка!.. — сунулся на нее с кулаками Филька. — Ты не задирайся! Не ширь.
— Не воюй! — отстранила его сестра. — Я тебе нос-то подотру! — Тракторист!
— Широконоска ты, вот! — выругался Филька. — Я полный работник, а ты баба. Тебя на машину не пустят. Подол тебе мешать будет. Курица!..
Зинаида рассмеялась Фильке в лицо и отошла от него. Филька нахмурился, надулся и замолчал. Понаблюдав за ним молча со стороны, Зинаида перестала смеяться. Она почему-то неожиданно вздохнула и ласково произнесла:
— Дурачок ты, Филька, право, дурачок! Ты учиться хочешь, а сам без-толку шляешься...
— Я трактористу Миколаю Петровичу помогаю.
— Много ли от тебя ему помощи? Ты лучше бы в пионеротряде работал бы.
— Там махочкие... — возразил Филька пренебрежительно. — У них штаны мокрые.
— Не дури. В пионеротряде ты бы поработал, оттуда тебя бы и в комсомол потом передали. А там, может, и в самом деле путевку тебе на курсы устроили,
— Значит, не вышибут нас? — вернулся к прежнему Филька. — Не тронут?
— Не должны трогать. Обсуждали об нас. Тятю нехорошо поминали. Да вот и маму трясли. За то, что Устинье по несознанию помогала ее добро прятать.
— А я ведь тогды унес узелок-то, — засверкал глазами Филька.
— Это правда. Это на обсужденьи было. Признали, что мамка у нас малосознательная.
Филька махнул рукою:
— Ух, совсем она малосознательная! Ничего не понимает!
У Зинаиды снова в смехе вздрогнул подбородок.
— Ты-то сознательный! Ой, Филька! Хвастун ты, хвастун!
— Я понимаю! — вскипел Филька, — Я все понимаю!.. Вот я опять напишу тятьке письмо! Напишу, не побоюсь!..
— Попробуй! — усмехнулась Зинаида. Лицо ее стало серьезным. Она задумалась.
3.
Солнце пригревало яростней и веселее... На выгоне зеленели молодые травы. И колхозный скот жадно выщипывал свежий, душистый подножный корм.
Старик-пастух грелся на пригорке, оглядывал свое пестрое войско и изредка покрикивал на отбившуюся от других скотину.
От самой поскотину тянулись поля коммуны. Еще неделю назад трактор пыхтел совсем близко, от деревни, а теперь его не видно было уже от поскотины. И где-то далеко, за буграми, чуть слышно доносился его рокот.
В близких полях уже отсеялись. Бригады теперь выезжали рано на заре далеко, за пять, десять километров. Утром, когда солнце еще скрывалось за густым сосняком и небо на востоке чуть-чуть загоралось восходом, у амбара с инвентарем гулко перекликались голоса, и завхоз Андрей Васильич жарко спорил с отправляющимися на работу коммунарами за каждый обрывок веревки, за каждую лишнюю горсть семян.
Влажный холодок плавал над землею, люди зябко ежились и позевывали: томил еще не совсем согнанный короткий сон, — тени лежали расплывчатые, неясные, нечеткие. И вот в предрассветное томление врывалось оживляющее, ликующее, долгожданное: над верхушками сосен, над зазубренной стеной леса, предшествуемое алым, золотым, пурпурным гореньем, выкатывалось ослепительное, пылающее ребро солнца. Воздух становился сразу прозрачным, светлым, сухим. Сразу густели и чернели тени. Сразу на лицах оживали румянцы. И без сговору, без ряды и препирательств, как разбуженная этим долгожданным и внезапным рассветом, вспыхивала, загоралась песня. Отправляющиеся в поля, на работу начинали петь.
Песня будила сонную деревню. Она широко катилась впереди артелей, идущих и ехавших по широкой улице. Она влекла за собою грохот, громыханье и скрип телег, и дробный топот копыт, и шум шагов. Песня бодрила, пьянила, как крепкая душистая брага.
Сжимая вожжи в руках, вытянувшись во весь рост в телеге, вместе с другими пел Василий. Он пел и упивался своей песнею. Слушал свое пение, отмечал согласное вплетанье своего голоса в хор других, дружных голосов. Слушал, и радостное, растерянное, свежее изумление светилось на его лице. Слушал и пел, пел и слушал и все не мог припомнить: когда же он пел раньше? когда?
Читать дальше