Исаак Гольдберг - Никшина оплошность

Чорт знает! Пишем о революции, о людях революции, о жизни, революцией с самого дна вздыбленной, перемешанной, — а выходит трагедия, страхи выходят, нытье...

Разве не было в революции здорового, сверкающего, металлом звонким гремящего смеха? Разве не было?..

Было.

Вот Макариха, у которой хиус выдубил морщинистую кожу на лице и на руках и годы провели хитрый узор морщин, — вот Макариха, которая дальше своей Никольщины бывала только в ста верстах на торгу волостном, — она в эту самую революцию смех слыхала — веселый, неудержный, прилипчивый. Такой смех, что на старости лет сморщила она лицо свое, все морщинки радостью осветила, все бороздочки в радости искупала — и от хохота закашлялась, заохала, заныла.

Так вот, значит:

Шел Никша еланью с Верхней Заимки домой в Никольщину. Шел навеселе. Пошатываясь, скрипучим голосом (не голос — телега немазанная!) песню проголосную, жалостливую напевая. Шел — и нес в себе мысли веселые, легкие. Акентий Васильевич, которому Никша на Верхней Заимке руду метал — кровь дурную, лишнюю выпускал, отменно самогон наловчился гнать, и от того самогона тепло звенело в голове, выплясывали сами по себе ноги, и нечаянная радость по сердцу растекалась.

Мысли у Никши веселые были, горделивые: вот, изгаляются напроходь мужики над Никшей, бездомовщиной попрекают, ленью и тем, что баба-покойница с писарем валандалась, и тем, что дети не шли, не родились от него, и корявым лицом несуразным. Всем попрекают, а коснись заделье какое — тут сразу тебе: Никон Палыч, помоги, уважь! А Никон Палыч не только руду умеет метать, он и тараканов выводить мастер, он хомут снимать ловкач — болезнь это такая — хомут, неладная болезнь, приговорная; у него заговор есть от змеиного укуса, заговор от лихого глазу, от лихоманки, потыкоты, от чирьев. Нужный человек Никон Палыч. В крестьянском обиходе как без него обойдешься? Ну, конечно, как только нужда пройдет — сразу и забудется Никон Палыч, и вылезет обидное, насмешливое: Никша.

Легкие мысли нес в себе Никша. Под ноги не глядел, косолапо загребал пыль с тропинки, путался в траве, натыкался на пни.

А на елани пахло мятой, веял теплый ветер, над еланью птицы чертили со свистом небо. Горел июль, томительный, душный.

Никша вспомнил, что давно не курил, полез за гашник за кисетом, пошарил там: нет трубки, нет кисета. Выругался Никша, обыскал себя, охлопал. Разозлился он на себя: экий заполошный, курево потерял. Поглядел под ногами, на тропинку взглянул. Эх, надо ворочаться обратно, по дороге искать.

Повернул Никша обратно, пошел, в землю глядит. А голова у Никши от угощенья отяжелела — вот и приключилось тут:

Брел он по тропинке без всяких оказий, пока одна тропинка вилась. Но на беду возле молоденьких березок тропинка разбежалась в две стороны, и Никша остановился. Не нужно было вовсе останавливаться — ведь по дороге этой хожено-езжано Никоном Палычем не меньше, как годков сорок, мог бы нюхом каким верный путь свой учуять. А вот — остановился он — и напало на него сомнение — вправо или влево подаваться?

Сначала Никша рассмеялся над самим собой и над этой оказией. Потом поводил по воздуху седенькой бороденкой, понюхал, пофыркал и еще раз рассердился. А рассердившись, совсем все позабыл, какая дорога верная — правая ли, левая. И по пьяному упрямству своему взял да и пошел правой дорогой. Без всякого соображения, а так, со злости.

Шел Никша, сопел, сердился. И песен уже не пел. Курить хотелось, похмелье разбирало, дорога сердила.

Сопрел Никша. Тропинка повернула в осинник — светлый такой, веселый, из осинника выползла в калтусинку с темнозеленой осокой. За калтусинкой тальник пошел. А там дальше сосновый бор темнеет.

Сопрел Никша, а как увидал тальник, скривился, плюнул и выругался — в бога, в родительницу, в печенку, — мастер был Никша сквернословить.

Но, выругавшись, не остановился он, не повернул обратно, а упорно, упрямо, зло попер дальше. Промахал тальник, взобрался на взлобочек, вошел в сосновую пахучую теплынь. Прошел шагов с десяток, вдруг:

— Стой...

Остановился Никша. Как не остановишься, если на тебя три винтовки сердито уставятся?

— Кто такой?

Скривился Никша: ах, чудаки какие, веселый разговор какой ведут.

— Тутошний я... Из Никольщины. Никон Палыч. Пермяков.

— Чего шляешься? — Ружья опустили, придвинулись к Никше, обступили его.