Нина Ивантер - Полтора года

Вчера стою в коридоре. Одна подходит, Томка звать. На нее посмотреть — никакой комиссии не надо, прямо сюда запузыривай. Или еще куда подальше. Вот подходит, в руках ведро, в ведре тряпки.

— Ирэн велела, чтобы ты коридор вымыла.

Я ведро как наподдам, ей нужно, пусть и моет. И к окну отвернулась. Эта Ирэн еще тысячу раз пожалеет, что письма тогда не взяла.

Стою, в окно смотрю. Дождь молотит. Двор большенный, а ни души. Забор не то чтоб высокий, а не перескочишь. Ворота железные на запоре. Ну тюрьма и тюрьма. Тоска меня взяла, сил нет. А за спиной что-то по полу ширкает. Обернулась. Представь, та девчонка, Томка, за меня пол моет. Ну как моет! Тряпку в воду макнет и возит по полу, грязь размазывает. Я посмотрела, вовсе тошно сделалось. Ее к дверям пихнула: стой, никого не пускай. В два счета весь пол отмахала, чистой водой сполоснула, насухо вытерла. А эта как стояла у дверей, руки растопыром, так и стоит.

— Во, — говорит, — блеск. А если плохо вымыть, голову проедят. А могут всей группе балл скинуть.

Плевать я хотела на баллы ихние, я просто не выдерживаю на таких безруких смотреть.

А теперь слушай дальше. Утром встали, умылись, зарядку отмахали, на завтрак построились. Ирэн выходит.

— Хочу похвалить Тамару Салову. Ей было поручено вымыть пол в коридоре. Честно говоря, я думала, перемывать придется. А она справилась отлично.

Во, Валера, видал, какие тут подлые. Весь день Томка, меня как увидит, в сторону кидается. Ну вечером я ее прищучила. Она: «Венерочка, Венерочка!..» Ну я ей показала Венерочку, запомнит на оставшуюся жизнь.

А ты бы меня, Валерка, сейчас не узнал. Мало того что пальто пэтэушное, башмаки на шнурках, я еще к тому лысая. Девчонки меж собой шу-шу-шу, а спрашивать боятся, тут про меня слух пустили, что я каратэ знаю, а я только тот приемчик, помнишь, показывал? А вчера спать легли, свет выключили, одна говорит:

— Вроде сейчас уже не стригут, это когда было.

— У вас, — говорю, — не стригут, а у нас бреют. Я из приемника сбежала. Схапали и обкорнали как бобика.

Слава богу, отвязались.

А ниоткуда я не бежала. Я когда в приемнике была, с девчонкой одной познакомилась. И так мы друг к дружке прилипли, не разлить. Она мне все про себя рассказала. И я ей про себя. Никогда у меня такой подруги не было, век бы не расставаться. «А мы и не расстанемся, — говорит. — Мы ж с тобой в один день сюда припожаловали, вместе и отправят».

Большинство там, в приемнике, как прибитые сидят, сопли распустят, домой просятся. А эта такая заводная, ей все ништо. Утром умываться идем, на весь этаж орет: «Девчонки, кто гребенку одолжит, а то мне никак свои патлы не расчесать!» А у нее волосики под нолик пострижены. Я раз спросила: где ее так? «А ну их в болото». Не захотела рассказывать.

Ну вот, подходит время, скоро нам ехать. Она говорит: «Тебе хорошо, вон какая грива. А я лысая. Приедем, знаешь, как неприятно».

Я ничего не оказала, а сама вот что. Меня на день домой отпустили, мама упросила, ее племянник, брат мой двоюродный, из армии вернулся — повидаться. На другой день мне обратно идти, в парикмахерскую заскочила. «Остригите, — говорю. — Наголо». Парикмахер обалдел. «Вы что, девушка, такие волосы богатые!» — «Не хотите, — говорю, — другого найду». Взял и остриг. Волосы себе на память оставил.

Прихожу в приемник. Девчонки посмотрели — умерли. А та говорит: «Ты что, вовсе малахольная?» Я говорю: «За нашу дружбу». Она как давай хохотать, прямо на пол повалилась.

Вот так, Валерка.

А. послали нас вовсе в разные стороны. Я уезжала раньше. Думаешь, подошла она ко мне? Она уже с другой девчонкой куролесила. Я так не признаю. Для меня дружба — все.

Они делают уроки. Маша Герасим изнемогает над сочинением «Образ Катерины». Она сдвинула тетрадь на самый краешек стола, чтобы я прочитала, Читаю. «Образ Катерины хороший». Она смотрит на меня, одобрю ли? Я киваю. А что, образ действительно хороший. Вот только как ей удастся доплестись до конца? Ведь, кроме этих слов, пока ничего нет, а прошло уже с полчаса. Маша книг не любит и, по существу, читать их не умеет. Но вот «Грозу» прочитала. А когда закрыла книжку, заплакала. «Ты чего, Герасим?» — спросили девочки. «Катерину жалко». За эти слезы я вывела бы ей порядочную отметку и освободила от сочинения.

Прозвище прилипло к ней намертво. Вообще-то в литературе они осведомлены не слишком. Но «Муму» — четвертый класс, а до шестого-седьмого они худо-бедно дотащились все. Не знаю, кто первый заметил ее сходство с тургеневским Герасимом. Но однажды они стояли, построившись во дворе, вдруг откуда-то выбежала маленькая черно-белая собачонка. Она деловито подбежала к Маше и стала обнюхивать ее ноги. Строй так и повалился и застонал: «Муму!»