Нина Ивантер - Полтора года

Рядом с Герасимом Майка. Перед ней учебник истории, Майка меланхолически грызет кончик карандаша, глаза устремлены куда-то мимо книги. Поймав мой взгляд, она быстренько вытаскивает изо рта карандаш, перевертывает страницу и подпирает ладонью щеку. Но в этом положении она остается недолго. Карандаш снова во рту, взор где-то в районе потолка. О чем она думает? Да и думает ли? Скорее всего просто ждет, когда уже он окончится, этот час. Будто ее ожидает что-нибудь интересное. Но впереди дежурство, ей достанется мыть пол, протирать стекла или что-нибудь еще в этом роде, занятие для нее ничуть не более привлекательное, чем приготовление уроков. Но она ждет и томится. Я тихонько стучу ручкой по столу. Майка вздрагивает и опять подпирает рукой щеку.

Я перевожу глаза. Даша. Она прилежно пишет. Почерк — отрада для графолога: буквы ясные, круглые, твердые, соответствуют ее характеру. Даша — единственная у меня из деревни. Отношения у нас с ней добрые, открытые, уважительные. Думаю, что в глубине души Даша считает меня непрактичной, может быть, даже наивной. «Вот у нас в колхозе был председатель, так ему ничего поперек не скажи, а сделай по-своему, и не заметит». Так она намекает на то, как мне следует строить свои отношения с начальством. Она очень наблюдательна. Как ни мало она видит, замечает многое.

Есть у них в деревне такой захудалый никудышный мужичонка, Тихон. Олицетворение неразумности. Говорит, когда следовало бы помолчать. Ляпает в лицо то, что другой поостережется вымолвить и шепотом. Он перепробовал множество должностей и в конце концов стал сторожем. В деревне о нем говорят: «Тихон с того света спихан». Вот об этом Тихоне Даша не раз упоминает в разговоре со мной. С чисто педагогической целью. А один раз не выдержала и выдала открытым текстом: «Ну чистый Тихон!» Это когда однажды к нам в группу заглянул Б. Ф. и я сгоряча рассказала о только что случившемся, о чем ему знать было не обязательно, а мне можно было поставить в упрек.

Иногда мне кажется, что Даша права и между мной и бедолагой Тихоном и впрямь есть что-то родственное.

Если не знать, за что Даша попала к нам, догадаться невозможно. Но об этом как-нибудь в другой раз.

Рядом с Дашей Инна. Девочки почему-то прозвали ее Инка-принцесса. Инна откинулась на спинку парты. Взгляд отсутствующий. Наверно, мысленно повторяет только что прочитанное. Главный двигатель ее действий — тщеславие. Видимо, завтра хочет блеснуть на каком-нибудь уроке, скорее всего, на уроке литературы, и повергнуть в прах Елену Даниловну. Между ними непрекращающееся сражение. Все стычки кончаются одинаково: Е. Д. приказывает Инне сесть на место и не мешать ей вести урок. Инна подчиняется, но не сдается. Недавно на уроке возник разговор о мадам Бовари. Не знаю уж, каким образом удалось Инне выйти на Флобера (вряд ли это была инициатива Е. Д.), может, решила сравнить Катерину с Эммой? И как могла Е. Д. угодить в эту западню? Но она смело ринулась вперед и — бедняга! — спутала автора. Выбралась она из этой ситуации следующим образом: «Ну хорошо, пусть не Бальзак — Флобер. Главное, чтобы ты вышла отсюда человеком».

Рассказала мне об этом сама Е. Д. «Представляешь, какая нахалка — Флобера ведь нет в программе!» А у меня не хватило духу сказать ей то, что следовало. Не могу я огорчать свою первую учительницу, видеть растерянными эти простодушные круглые глаза. Скорей бы уж выздоровела Марина Петровна. Е. Д., как и я, воспитательница, но когда-то она заочно кончила литфак и вызвалась заменить заболевшего литератора: три урока в неделю. А сейчас и не рада.

Следующую парту я пропускаю. Тамара. Томка. Мне не хочется видеть эти темные, без блеска, глаза, эту постоянно блуждающую по лицу непонятную ухмылку. Наверно, я виновата перед этой девушкой. Я испытываю к ней сильную и совершенно непреодолимую антипатию. Имеет ли воспитатель право на подобные чувства? Имеет или не имеет, со мной так. Единственное, что меня успокаивает: она этого не замечает. Не потому, что я столь умело притворяюсь. Люди занимают Тамару только как объект некой пользы, которую можно из них извлечь. К остальному она почти (или совсем) равнодушна.

Я дошла до последнего ряда. Венера. Учебники сложены аккуратной горкой. Значит, уроки сделаны. Перед Венерой тетрадь (та самая, зеленая). Мне кажется, нет, я уверена: то, что она пишет, к урокам отношения не имеет. Удивительно преображается ее лицо, когда она раскрывает тетрадь, и, уже не обращая ни на что внимания, очень быстро строчит что-то. Одно выражение сменяется другим — радостное, печальное, гневное, умиленное. Меня все время тянет смотреть на нее… Вдруг она поднимает голову, и наши взгляды сталкиваются. В первое мгновение она словно не видит меня, и лицо еще нежное, задумчивое. Потом спохватывается, и я узнаю свою Венеру.