Нина Ивантер - Полтора года

Только из дальнего правого угла на меня как будто повевало морозным ветерком враждебности. Венера лежала, укрывшись с головой, повернувшись ко мне спиной. Вся ее поза — отталкивание, неприятие. Я, раз взглянув на нее, запретила себе смотреть в тот угол: на это время ее для меня не будет. Прямо передо мной было детское личико Жанны, она слушала со страстным вниманием, как могут слушать только дети. Дальше — мой командир, Ольга Немирова. С лица постепенно уходило обычное выражение деловитости, она напряженно ждала, что будет дальше. Рядом с Олей Маша, дорогой мой Герасим, она, по-видимому, сказки не знала, таким удивленным, простодушным было ее широкое лицо. За ней Даша, она слушает серьезно, внимательно, так она слушает на уроках.

И даже Тома смотрит на меня в упор своими темными, без искры, глазами.

Где-то в середине разговора дверь приотворилась. В спальню заглянул Б. Ф. Я внутренне вздрогнула, но приказала себе забыть о нем. И, видно, так основательно приказала, что не заметила, как затворилась дверь.

Андерсен еще может выйти мне боком. Вряд ли Б. Ф. пришлась по вкусу эта моя самодеятельность. «Вы, Ирина Николаевна, часом не перепутали? Мы ведь спецПТУ — не детский сад». Конечно, в ответ я могу прочитать ему небольшую популярную лекцию о сказке, в которой сконцентрирован опыт народа. Как-никак я филолог… Лучше бы всего мне промолчать. Но Дашины опасения не на пустом месте родились: тень бедолаги Тихона нет-нет да и провеет над моей головой. Впрочем, Б. Ф. человек непредсказуемый. Вот, например, я никак не ждала, что он вернется к разговору о Венере. А недавно он спрашивает:

— А почему, собственно, вы захотели взять к себе новенькую?

Так как разговор происходил на нейтральной территории — за нашей проходной, мы с ним стояли на автобусной остановке, я позволила себе небольшую вольность.

— Из-за имени. У меня все такие ординарные.

— Ну положим, — сказал он, — а Эвелина, а Жанна. Да и Прасковья по нашим временам в некотором роде экзотика.

И я опять (в который раз!) удивилась. Он помнит все училище, даже мою ничем не примечательную Пашу. И не просто помнит — а кто, откуда, за что прислан, у кого когда кончается срок. И еще много о каждой, чего, может быть, не помню или не знаю я даже о своих… Тут подошел его автобус. И больше он к разговору о Венере не возвращался.

А мне самой, между прочим, стоило бы подумать: а почему, собственно, я выпросила себе Венеру? Никто ведь не навязывал!

Веля, Эвелина.

Запишу разговор с ней. Точно, почти стенографически. Пока его не стерли другие события. А они наплывают и наплывают…

Итак, почти стенограмма.

Мы сидим с ней вдвоем, пришиваем к белью новые метки. У Вели бронхит. Я упросила Марию Дмитриевну, нашего врача, освободить ее на сегодня от школы и производства. М. Д. освобождать не любит. Температура — пожалуйте в изолятор, а нет, извольте работать. Она им не верит. Они и в самом деле отчаянные притворщицы. Но Веля, хотя у нее температуры нет, не притворяется. Я принесла ей из кухни горячего молока, укутала шею шерстяным шарфом. И вот сидим работаем.

— Вот знаете, — говорит она, поднимая голову, — вот есть такая книжка «Слепой музыкант». Это меня оттуда назвали. Там девушка — Эвелина. Моя мама, она знаете сколько книжек прочитала! Наверно, даже нет такой книжки, чтобы не прочитала… А еще — поет. Знаете какой голос! Она певицей могла стать.

— А почему же не стала? — спрашиваю.

— Ну как почему, — словно бы удивляется Веля. — У артистов, у них знаете как? То у них репетиция, то спевка, то в театр бежать. А ей ребенка воспитывать.

— У вас в семье есть еще дети?

— Зачем! Меня.

Мы снова шьем.

— Девчонки удивляются, почему она не пишет. А как ей писать! — Веля оглядывается на дверь и говорит шепотом: — Им нельзя писать. Она на секретной работе.

Веле скоро шестнадцать. Я слушаю ее детскую речь — впору двенадцатилетней — и вспоминаю, какой она пришла к нам больше года назад, ее тогдашнюю речь, всю переслоенную мерзкими словечками. И мне кажется, будто она перемахнула через длинную полосу своей жизни и вернулась к себе, той, какая была до того, как бросила школу и присоединилась к ватаге таких же, как она, отбившихся от дому подростков. Впрочем, она рассказывала, там были и совсем взрослые, «лет по двадцать три».

— Я одно лето у бабушки жила, так вовсе от них отстала. А вернулась — снова звать стали. Ну звали и звали.

— А ведь опять позовут.

— А опять — не пойду.

— Ты уверена?