Нина Ивантер - Полтора года

А мне все равно, только бы с тобой. Дошли до твоего дома. Ты говоришь:

— Извини, у меня завтра зачет, а я ни бум-бум.

Я потом долго на скамейке сидела против дома вашего. И все жалела, ну что не спросила, куда твое окно выходит.

Домой пришла, светало уже. Мать посмотрела на меня, заплакала.

Я, знаешь, не терплю, когда она плачет. Душа не выдерживает. А тут — плачет, а мне все равно. Только ты. Стоишь и стоишь перед глазами, как отпечатался там.

А потом лето кончилось, меня к следователю вызывают. Мать вся изнылась: достукалась, дошлялась, теперь тебе одна дорога — суд, а там известно что — тюрьма… А меня не на суд вовсе, а на комиссию по несовершеннолетним.

Ну про комиссию что сказать? Сидят мымры, все уставились на тебя, прикидывают: куда бы тебя получше запятить?.. Ну их, даже вспоминать неохота… Вспомню-ка лучше другое. Тот вечер последний у Цыпы на кухне. Вот ты меня за плечи взял, к себе повернул…

Опять кончить не дает, прямо не знаю, что бы с ней сделала!

— Девочки, девочки, пора.

Такие дылды неподъемные, а всё — «девочки»… Ладно, поставим точку. А на следующий раз с того и начну, на чем сейчас остановилась — с того вечера последнего, расставанного. До ста лет доживу, про него не забуду.

Сейчас, когда я вспоминаю свои первые дни в училище, я безмерно удивляюсь. Все мои воспитанницы казались мне на одно лицо. Помню, я пришла сюда утром. Ранняя хмурая осень. Окна в дождевых каплях. Они стояли, выстроившись в коридоре, готовясь идти в столовую, вся моя восьмая группа, тридцать девушек. Они обернулись ко мне, и мне показалось — одно лицо. И одно общее на нем выражение — настороженность и какое-то тупое любопытство.

Все нормально, храбро сказала я себе, не ждала же ты, что они бросятся тебе на шею… Я с трудом (прошло столько времени!), но точно восстанавливаю то свое давнее впечатление. Среди этих тридцати не было и двух не то что одинаковых — просто похожих!

У нас им не полагается ни одной личной вещички (все, в чем и с чем они приезжают, остается на складе и будет им выдано, когда придет пора прощаться с этим домом). Но не принеся ничего, они приносят в с е — свой характер, свои привычки, свой взгляд на мир, свое прошлое и, в известной степени, свое будущее. Ведь оно в какой-то мере формируется здесь. И, кстати, зависит уже не только от них, от нас тоже.

Что принесла с собой моя новенькая, Венера? Я останавливаюсь в недоумении перед этой девушкой. Вчера они готовили уроки, я, как обычно, прошлась между рядами. Задержалась возле Венеры, положила руку ей на плечо — жест нерассчитанный, случайный. Она резким движением сбросила мою руку. Нет, не понимаю! Не понимаю, что случилось. Именно с л у ч и л о с ь. Вначале все было хорошо. Больше того, я ей понравилась. Никакого сомнения, это всегда чувствуешь безошибочно. Но что же потом?! Я должна, я обязана понять это. И тут мне не может помочь никто. Тут мы с ней один на один.

Ее «дело» я читала бегло. Но даже если бы я вгрызлась в каждую строчку, вряд ли это открыло бы мне что-то.

Я не люблю читать их бумаги. Мне нужно самой понять девочку, которую мне доверили на целых полтора года. Составить о ней собственное мнение. Без помощи тех, кто имел с ней дело до меня. Не потому, что я сомневаюсь в их проницательности, добросовестности или объективности. Но начинать знакомство с моей будущей воспитанницей, уже зная, что она избила «до сотрясения мозгов» свою подругу! Или подняла руку (с ножом!) на мать!.. Нет, я хочу попытаться понять ее сама. И тогда лучше пойму, почему — нож. Однажды я попросила Б. Ф. разрешить мне не читать этих бумаг. Он вытащил из ящика сколотые листки, безмолвно ткнул пальцем в какую-то строку (вполне в его духе), и я прочитала, что в обязанности воспитателя входит «ознакомление с материалами, которые…» — ну и так далее.

Мое знакомство с Ларой, девочкой, которую я не могу забыть, началось именно с ее бумаг.

Она сидела против Б. Ф. Их разделял стол, на котором лежала папка с ее «делом».

Я очень ясно вспоминаю то ее, первое лицо, которое потом я уже не видела ни разу. Потом она была другая. Та, первая, как будто так и осталась в кабинете директора.

Я вошла. Б. Ф. поднялся, взглянул на часы.

— Однако! — сказал он. — И почему это вас никогда не дозовешься.

Я отнесла этот вопрос к разряду риторических и не ответила. У нас была репетиция, и меня не сразу нашли — мы репетировали в небольшой комнате за сценой. Мне очень не хотелось идти — так все хорошо пошло, не шло, не шло — и вдруг пошло… Я вспоминаю эти подробности, хотя многое, быть может, гораздо более важное, стерлось.