Владимир Исаков - Дом на берегу

— Помоги мне найти моего друга. Лешу Позднякова, — говорит Дмитрий Дмитрич. — Я хочу с ним встретиться, выпить в День Победы.

Егерь закуривает, волнуется и швыряет в угол обожженную спичку.

— В сорок первом, летом, нас пошло отсюда не счесть! Вернулось из тех ребят несколько человек. Так и не знаю, жив Леша или нет. Он меня от смерти спас…

Было это под Москвой. Есть там такая деревня Чернево в Волоколамском районе. У этой деревни нас оставалось двадцать человек из всего батальона. Спали на снегу, у костров, при тридцатиградусных январских морозах. Я теперь смотрю иногда в кино: какие все чистенькие… А мы были все в дыму, в саже, в обожженных шинелях, шапках, онучах.

Однажды перед утром мы пошли в наступление. Кто полз по снегу. Кто шел во весь рост. Сыпались мины. Со всех сторон били пулеметы. Видно было только, что наступление идет широким фронтом. А впереди такая маленькая деревенька, вроде нашей. Уже недалеко.

И тут — секунда. Будто меня чем-то ударили по ноге. Сел. Не слышу еще ни боли, ничего, чувствую только, что в сапоге стало горячо. Встаю. Смотрю: наших осталось уже человек двенадцать. Куда я буду отставать? Впереди навстречу бегут немцы. Я беру винтовку, думаю: ну, кого-нибудь все-таки я еще убью. Прицеливаюсь, вижу, как над мушкой прыгает чье-то лицо. Что со мной случилось в эту минуту? Смотрю, на снегу лежит моя винтовка, ложе переломлено. Кто-то толкает в спину. В глазах стало желто. Ну, вот и все. Смерть. И сразу тут почему-то подумал, что вот я еще ничего не видел, ни с одной девушкой еще не гулял, ни одного письма никому не написал. Вспомнил мать, как она меня провожала, шла через Рудинский мост, несла в руках тапочки. Хватил воздуха, чувствую: нет, еще живу. Сделал шаг, а меня шатает как пьяного. Смотрю: впереди деревня горит, все тридцать домов. Это у немцев был обычай. Как отступать — бидон с керосином и сжигать все дома. Наши идут, кричат «ура». Все в порядке. Я повернулся и пошел назад. Иду, а сил совсем нет. Вижу, сидит солдат на снегу, возле него санитар, лицо перевязывает. Обернулся этот санитар ко мне: «Митя!» Я говорю: «Леша!» — «Что у тебя?» — «Да вот…»

Посмотрел он на меня, достал нож, вроде сапожного, давай резать рукав. Режет, режет, а оттуда на снег только кости сыплются.

«Эх, Митя, все — нет у тебя руки…»

Достал бинт, перевязал.

«Что у тебя еще?»

«Леша, у меня полный сапог крови. Снимать не буду, а то не встану…»

Взял он меня, повел на дорогу. Стоим. Рука у меня болтается. Нога болтается. Мороз. По дороге идут повозки с такими же ранеными, никто не берет — везде полно. Ну, силой посадил он меня на повозку, повез в госпиталь. Госпитали под Москвой в то время все переполнены. Везде забито, везде раненые, кровь, стон. Приезжаем в первый госпиталь. Некуда. Надо дальше, за восемнадцать километров. А у меня кровь все течет, течет. Я все вяну, вяну. Приезжаем в другой. Просят: поезжайте еще, тут недалеко, шесть километров. Приехали. Там такая изба. Пол, потолок, стены — все затянуто белыми простынями. Раненые стонут. Ну, думаю, я буду стонать, что от этого изменится? Сел я в угол, и ничего мне не хочется. Или уснуть, или умереть. Мы до этого несколько месяцев ни одной ночи толком не спали. Сижу. Мне уже все равно, что со мной будет. Вдруг без очереди подходит ко мне какая-то медсестра: «Что у вас?»

Не знаю, почему она на меня обратила внимание. Я весь грязный, в крови, в обожженной шинели с оборванным рукавом. У меня была перебита артерия, я уже истекал кровью. Принесла она жгут, перетянули они с Лешей остаток моей руки…

Дмитрий Дмитрич поник головой, помолчал, встряхнулся.

— Думал, убило, а вот тридцать с лишним лет с тех пор прожил. Может, и еще поживу. Двух сыновей вырастил. Ничего. Хочу только найти своего друга, Лешу Позднякова, посидеть с ним, поговорить…

Ночью неожиданно поднялся ветер и пошел мелкий холодный дождь. Без особой надежды я отправился на ток, залег в своем мокром, неуютном укрытии и стал ждать. Погода мало располагала к птичьим любовным играм. Лишь на рассвете из леса все-таки прилетели два тетерева. Они молча, раскачиваясь, посидели на дальних березах, побормотали, поворчали на дождь и холод и, не слетая на землю, улетели обратно. Я, поеживаясь и прибавляя шагу, чтобы согреться, пошел домой. Можно было со спокойной совестью ложиться спать и досматривать сны.

Хозяйка только что истопила в избе и собиралась к сыну. Егерь походил по дому и тоже ушел по каким-то делам. Я остался один и, досадуя на погоду, полез на печь — согреться, подремать, подождать, что будет дальше.