Владимир Исаков - Дом на берегу

Наконец все успокоились, молодая мать опустила глаза и снова засветилась ясным, тихим светом. Тот, на кого она смотрела, был для нее дороже, милей и прекрасней, чем весь остальной мир.

— У меня их шестеро было, сыновей, — строго поджав губы, вдруг сказала старуха. — Да вот всех пережила…

Никто не ответил. Все замерли и притихли. Старуха тоже замолчала.

— Старшему, Василию, тридцать исполнилось, а младшему, Мите, еще и пятнадцати не было. Все звал брата дядей Васей. Я, бывало, скажу: какой он тебе дядя?

Старуха помедлила, положила большие ладони на колени и бесстрастно продолжала:

— В тридцатом году захворал у нас отец. Закашлял, закашлял и растаял, как свечка. Перед смертью говорит мне: «Ну, Дарья, как ты управишься?» «Не знаю, — говорю, — Иван». Осталась одна. Надо косить, а я беременная на шестом месяце. Пойдем с Васей на покос. Кошу, кошу, прибегут ребятишки из дома: «Мама, айда обедать». Сейчас, говорю. Сама думаю: а чем там обедать? Пошлю их, нарвут крапивы, клеверу… — Она сурово посмотрела на женщин. — Всяко жили… Старшие, Василий с Федором, стали в колхозе работать. С осени на всю зиму на лесозаготовки уедут. Ладно. В сороковом году выбрали Василия председателем колхоза. Только выбрали, поехали они ловить рыбу. Лодку у них перевернуло, что ли… Пять мужиков уезжали, и никто не приехал.

Старуха не повела ни одним мускулом, сделала паузу и снова принялась рассказывать ровным, почти безразличным голосом:

— Ребята уж выросли, на ноги встали. Федор лесником в Ленинграде работал. Такой толковый малец. Я ему все, бывало, говорю: учись, Федя. А он смеется. Мне, говорит, мама, надеть сапоги и ходить по лесу — больше ничего не надо. Это, говорит, для меня самая лучшая профессия. Ну что… Михаил тут остался. Девка у него была, собирался жениться. Двое, Степан с Николаем, в армию пошли, в кавалерию. Прислали карточку: стоят в гимнастерках, в галифе, с саблями. Митя и тот стал проситься: отпусти да отпусти. Мол, поеду в Ленинград, устроюсь у Федора. Одна младшая, Нюра, была у меня поменьше… Тут война…

Во время всего рассказа старухи никто не проронил ни слова. Женщины пригорюнились, сидя у окошек. Девушка с ребенком чего-то испугалась и тоже начала прислушиваться.

— Тут война. Все ночи не спишь, думаешь. Как там? Где кто? Может, раненые? Может, еще что? Приходит письмо от Михаила. «Мама, — пишет, — не волнуйся. Был в окружении. Теперь вышли. Все ничего, только ходили по лесам, сильно голодали. Как вы с Нюрой? Как братья?» «Все, — отвечаю, — живы и здоровы. Мы с Нюрой живем хорошо. Береги себя». А мы в это время сами жили, как в окружении. Скотину всю эвакуировали. Спали на печи, в шубах. Тоже собирались уходить. — Она махнула рукой: — Не о том речь. Все маюсь. Все жду писем. Ждала, ждала и дождалась. Приходит письмо от Михаилова товарища. «Так и так, — пишет. — В бою подо Ржевом ваш сын получил несколько тяжелых ранений и умер в госпитале…» Господи, думаю, чего же они мне раньше не написали? Я бы увезла его домой. Ведь мать. Неуж бы не вылечила? Травами и всем… Тут недалеко. Взяла бы где-нибудь подводу.

Женщины, казалось, хотели возразить. Но что-то их остановило. Они промолчали.

— С того дня совсем спать перестала. Лежу ночью и думаю: где мои сыновья? Может лежат в поле израненные, изувеченные? Проклинают мать, что родила их в такую годину…

Старуха посмотрела за окно.

— Потом получаем письмо от Федора. Живой… «Здравствуй, дорогая мама. Долго не сообщал о себе, так как был в партизанском отряде. Теперь вернулся в регулярные части. Напиши о своей судьбе, а также о судьбе других братьев…» Написала, что Миша убит, от Степана с Николаем нет никаких вестей, от Мити из Ленинграда тоже. Ждала, ждала — ничего не ответил. Так за всю войну только два письма и пришло. Ни один не вернулся, не рассказал — как, что…

На палубе глухо, несколько раз ударил колокол. Мы шли между островами, в тумане.

— Что же стало с другими сыновьями? — спросила жена лесника.

— В сорок втором пришли три «похоронки», — сухо ответила старуха. — На Федора. На Степана. На Николая. Про Митю знакомые из Ленинграда написали. Умер с голоду…

На теплоходе стало так тихо, что, казалось, было слышно, как на крышу падает снег.

— Мне надо было умереть, — жестко закончила старуха. — Мне, а не им. Я за каждого бы умерла по десять раз. Зачем я живу? Зачем у меня сердце такое сильное?

За окном в тумане показалась мокрая бревенчатая пристань.

— Никто не выходит? — спросил капитан.