Максим Горецкий - Меланхолия

Казюк стоит. Он всхлипывает, вытирая, как все старики, когда плачут, рукавом свитки свои подслеповатые от ста­рости, утомленные маленькие глазки, и бормочет, понемно­гу повышая свой сиплый голос:

— Господи батюшка! Да пусть она, эта распроклятая земля, провалится в преиспсднюю! А нашу околицу чтобы и земля не приняла. Чтоб они деток своих схоронили, кто подал прошение на колонии, чтоб их гром поразил в чистом поле!

В это время тихо открываются двери и в проеме по­казывается щербина в широко раскрытом рту, а потом вся голова и постепенно вся хозяйка. За нею маячит полно­мочный выборный. Они с обеих сторон дергают сзади Казюка, чтобы уходил.

— Петрунеля! Не трогайте меня! Мне и смерть не страшна,— Казюк, защищаясь, берет самую высокую ноту, отталкивает старуху и выборного, но все же медленно отступает к порогу.

За переборкой девчата падали со смеху. Смешливая Михася, изнемогая, гримасничала перед сестрой, изображая Казюка и его бешенство, а Стефания, шепелявя, со слюнкой в уголках губ, говорила:

— Этот Казимер — хитрый, черт! Мы, глупые, кричать будем после передела, а он теперь мучается... Попробуйте его обидеть, если он такой грозный асессор, ха-ха-ха!

— Я до амператора дойду! Не таких еще панов началь­ников с должностей гнали, а вы для нас мало значите! Это, пан, тебе не деревня! — гремит Казюк на улице, шле­пая по глубокой грязи...

Патрон молчит и сопит. Апликант со смертельной тоской механически копается в планах и думает: «На­верняка явится сейчас и Сымончиха».

Муж Сымончихи помер в этом году, вернувшись из Америки. Оставил он жене убогое хозяйство — старенькую хатку и кучу маленьких детей. Сымончиха и теперь была на сносях; толстая, вся в веснушках, но с бледным лицом и большими, навсегда испуганными серыми глазами. При­ходила она всегда с детьми: самый старший — Франек, шел «за мужчину», как хозяин. «Теперь Франек в моду вошел: как идет по улице, все собаки брешут»,— зубоскалили парни. Младшего несла, прижав к груди, а худенькую де­вочку в братовой с длинными рукавами свитке вела за руку. Ей с колонией повезло: оставалась на месте, на уна­воженной огородной земле, с сенокосом и речкой. Апли­кант не мог понять, почему она ежедневно приходит к ним плакать и клянчить. Наверное, хотела еще и еще раз услы­шать, какая хорошая колония ей досталась, и пойти домой спокойно, смеясь сквозь счастливые слезы?

Сегодня она не пришла, зато явился Стасюк.

Стасюк, младший брат Казюка, высокий и молчаливый мужчина, наведывался к землемерам редко, но словно ка­раулил момент, когда брата за полы тащили из хаты земле­меров. С большой каменной обидой гремел он тогда и по адресу Стасюка: «Послушай, брат, век к тебе не зайду. Век буду проклинать!» Однако уже на следующий день таскал вместе с братом стальную землемерную ленту, ставил столбы — был тихим и добрым.

Сегодня, переступив порог, Стасюк осмотрелся по сто­ронам, подошел поближе и тихим голосом затараторил:

— Паночки. У меня дети малые... Я вот, это, хочу... может, вам нужны яйца, свежее масло... У меня дети, а они, старики, только вдвоем: он да жена... Когда будете мою с братом колонию пополам делить, как записано в протоколе, так, может, это, мне немножко прирезали б, а? Паночки... я не постою...

Когда Стасюк говорил об этом, его маленькая круглая шапка-варшавянка бегала из руки в руку.

ІІІ

Быўшы смутному, трэба развесяліцца...

Из народной песни

Давно прошли те редкие погожие солнечные дни, когда по утрам хрустели под ногами льдинки, как стекло; когда оттаивала земля на улице; когда вокруг был прозрач­ный, ядреный воздух, синее небо и приятный ароматный дымок можжевельника в поле, где пастушки жгли костер; когда все это бодрило, освежало, придавало радости днем и захватывало печальной, нежной красой вечером; прошли те дни, когда, бывало, садилось красное солнце, а золо­тистая листва, подхваченная ветром, шуршала и мелькала из-под оголенных грустно-спокойных деревьев и далеко­далеко разлеталась по невеселым просторам, по холодно­му, голому, почти зимнему полю; ах, миновали те дни.

Размочили землю бесконечные дожди. Крупными хлопьями, словно белый рой, снег падал на сырую землю и тут же таял в грязи.

Люди и животные попрятались в хаты, хлева и теплые углы, потому что не на шутку задул сиверко и стужа.

А в это время апликант с окоченевшими, красными и непослушными руками еще носился по полям с теодолитом, искал неувязку в съемке и не представлял себе худшей доли... Медленно центрировал он инструмент на размокших межевых знаках с подгнившими столбиками. Молчаливые и послушные работники таскали стальную ленту, время от времени разжигали костры, грелись у огня и тогда немного оживали. Апликант тоже присаживался возле них на корточки и грел руки, дышал на пальцы, пытаясь хоть немного их согреть. Однако пальцы все равно плохо слуша­лись, с трудом держали карандаш и были красные, как свекла, и болели.