Максим Горецкий - Меланхолия

***

Кладбище было окопано заросшей, неглубокой канавкой. Тут же начиналась лощина, а еще ниже — протекала та же речушка. Старые березы зеленым холмом выделяли кладбище среди широкого поля.

Лявон вошел и снял шапку, испытывая тихую печаль. Пошел туда, где была дедова могилка среди могилок всей родни.

Только один, большой и высокий, недавно вытесанным крест над свежей, из бурых комьев земли, могилой и два-три стареньких креста поменьше еще стояли, остальные валялись тут же, с отгнившими концами, с отвалившимися крестовинами, замшелые, ветхие, отстоявшие свой век. На соседних могилах стояли прогнившие теремки, одна-две доски, а то и ничего. Редко какие могилки располагались ровными рядами, в основном они были разбросаны как попало — короткие и длинные, узкие и широкие и все низкие. А те, что были когда-то кое-как насыпаны, теперь трудно было и отыскать: или сравнялись могилки, или просто зе­мелька повыше.

Лявон подошел к тому месту, куда, помнит, будучи ре­бенком, приходил на радуницу со всеми вместе и вот здесь, кажется, обедал. Узнал этот уголок, сохранившийся в памяти.

На радуницу несколько семей одного рода обычно при­ходят обедать на могилку последнего покойного, а если это был ребенок, то на могилу последнего старшего человека.

Старая, с просверленной дыркой (кто-то не постеснялся и тут березовик добывать), склоненная береза и возле нее — широкая низкая могила, обложенная старым гнилым те­ремком и доской посередине. Кажется, дедова могила.

Хотелось упасть на нее, тесно прижаться грудью и головой и заплакать. Выплакать милому и родному деду всю печаль, всю обиду, всю незавидную долю. И всхлипывать так, всхлипывать, чувствуя слезы на глазах,— всхлипывать горько, тяжело, глубоко... А затем, выплакавшись, лежать, вздыхая с облегчением, и просить у деда совета и ласки. Может, и лечь тут с ним навеки...

Давно ли это было, когда он, слепенький, с белой бород­кой, сухими, как седая пыль, волосами, в льняных белых штанах и белой сорочке с завязанным на шее красной тесем­кой воротом (седые волосы виднелись на груди), сидел на запечке возле пучка боба и лущил его, складывая в круж­ку, а Лявонька, уткнувшись ему в подол, выплакивал горь­кую обиду, что не взяли его в поле, когда ехали за снопами.

«Цыц, мой дорогой, цы-цыц!» — говорил тогда дед, и ка­кой сладостной опорой в детской беде были эти спокойно­-ласковые слова старика и прохладная худая рука его на головке...

Хотелось броситься на его могилу и плакать так, как только может плакать душа человека на этом заросшем травой холме.

«Дедунька мой слепенький, чувствуешь ли ты, как я сно­ва ищу твой милый подол, твою ласковую руку и утешение в жизненных неудачах?»

Горло сжалось, и готовы были заплакать глаза. Лявон опустился на землю и прижался к могилке со своей пе­чалью...

***

Умирал дед поздней осенью. Была ночь, все спали, только дед стонал и шептал или думал: «Когда же ты при­дешь за мной, моя ты смертушка?» И вот наконец пришла она после долгой болезни. Видно, почуял ее... Слез с печки и с полатей — никто не услышал, когда и как. Смог дойти до порога, и еще взялся за щеколду, и даже двери при­открыл, но тут подкосились ноги, все обвяло, и он осел на порог.

— Тодора! То-до-ра! — слабым голосом кликнул старик тетю Тодору, старшую дочь, которая присматривала за ним перед смертью.

Потом уже, вспоминая ту страшную ночь и заливаясь горькими слезами, Тодора рассказывала, что тогда и собаки на улице подняли тревожный лай.

Соскочила она, разбудила брата с невесткой, подняли умирающего отца, положили на полати, поплакали, лучину вздули и свечку зажгли. Левка проснулся, и, сидя с ра­достно-важным видом, смотрел малыш на деда и сочувст­вовал: что желание его исполнено, услышал бог и послал-таки ему смертушку... Дед трижды глубоко вздохнул, вытянулся, рукою свечку сжал, другую с трудом на грудь положил, еще вытянулся, затем в последний раз беззвучно открыл широкий рот и затих.

Так умирал дед. Господи, как же быстро пробежали годы!

Сгнили доски на теремке. И крест тот, высокий, дубовым тяжелый крест, который сбил дядя Михалка, и крест тот уже подгнил; стоит, наклонившись, одна палка, поперечина же валяется в сухой траве под березой. Вырос мох, выросли грибки, труха сыплется.

Живые о живых думают, забывают о кладбище. Только на радуницу приходят к родным могилам и кое-как приводят их в порядок.

Пройдет еще какое-то время, и могилка деда тоже сравняется с землей, а давно ли это было?