Максим Горецкий - Меланхолия

КОЛОНИИ

I

Стояла уже черная грязная осень, когда землемеры, патрон и апликант*, все еще отводили участки под хутора, или, по-здешнему, колонии, в глухих местах на западе Белоруссии.

Апликант, разумеется, старался нарезать участки до наступления зимы и поскорее сбежать из этой глухой шляхетской околицы в город на зимовку.

Патрон же небрежно медлил и оттягивал дележку земли до снега...

— За свою бедовую жизнь работаю уже в тринадцатой губернии, братец мой,— сказал он как-то беспросветным, как могила, вечером, когда после короткого, мутного и студеного осеннего дня за окнами гудел ветер, трепал и теребил в саду ветки яблонь и груш.— Так что незачем спешить, в четырнадцатую успею за мое почтение,— доба­вил он и, сморщив старые бритые губы, сильно дул на планы...

Когда табачная пыль и пепел немного рассеялись, патрон выпрямлялся, какое-то время стоял, толстый, при­земистый, у стола; расставив ноги и подбоченясь, с шутли­вой грустью в глазах смотрел на свою работу и жалобно качал головой.

— Эх, братец мой, делай все, как я, и голова болеть не будет! — говорил он и доставал с полки трехрядную вен­скую гармонь; усаживался на кровать, что аж кряхтела под ним, и сыпал веселую полечку.

Апликанту было душно. Чувствовал он себя, как после жаркого спора.

С расстегнутым воротником, пощупав ладонью лоб, вы­ходил он на улицу, в сырую осеннюю темень. Там, в заброшенном, пустом саду, прислонялся к влажной коре осокоря. Иногда слушал, иногда невольно ощущал гуд его неумолчной печальной беседы над собой, откуда изредка падала за шею приятная холодная капля; он смотрел и смотрел в черный ночной провал, не в силах задержать на чем-либо свой взгляд. Вслед за ним выходил на улицу и патрон. Водил рукой по косяку и рассуждал вслух и вроде с удовлетворением:

— Мать честная! Хоть глаз выколи!

Пошлепав по грязи возле крыльца, звал апликанта и возвращался в хату.

Тем временем хозяйка, старая и обедневшая шляхтянка-вдова (она жила с двумя дочерьми, сын — в городе), пока жарила к ужину картошку, напускала полную хату смрада и дыма.

Патрон, кончив играть «танго с собственными вариа­циями», бросал гармонь на скомканное одеяло, хрустел пальцами, зевал, потягиваясь, говоря: «А! Все, братец мой, тлен на свете»,— и шел за стол.

С какой-то особой ловкостью, свойственной пьяницам, нагибался, находил под столом и брякал рядом с миской бутылку; протирал уголком скатерти стопочку, серьезно и молча наполнив ее, шутил: «Землемеры пьют без меры»,— затем опрокидывал водку в широкий рот. Из вежливости, кратко предлагал выпить и безнадежному в этом деле апликанту: «Может, и вы? Прошу!..» Съев большой кусок баранины и тарелку жареной картошки, наливал себе еще, выпивал до дна (но уже не так ловко), закусывал хлебной корочкой с солью, сворачивал огромную козью ножку, блаженно затягивался, хитро поглядывая при этом на апликанта, и бормотал себе под нос: «А! Все, братец мой, тлен на свете...»

За переборку, где жила хозяйка с дочерьми — с млад­шей, черномазой и смешливой Михасей, и старшей, ше­пелявой, со слюнкой в уголках губ, толстушкой Стефой,— каждый вечер приходили девушки-шляхтянки. Вначале они там тихо шутили и смеялись, потом трещали как сороки, наконец лезли на переборку, к щелям и с громким хохотом убегали, когда апликант поднимал голову.

Гармонь в руках патрона к тому времени снова оживала краковяком, полечкой или кадрилью.

Дощатая стенка под напором шумливых гостей вот-вот готова была рухнуть; босые девичьи ноги шлепали по земляному полу, а живые глаза так и сверкали в щелях.

Хозяйка приглушенным голосом, но так, чтобы слышали и землемеры, выговаривала проказницам: «Ей-богу, сло­маете! Что это вы делаете? Дверей для вас нету, что ли?..»

Патрон с лихим весельем перекидывал гармонь с колена на колено, а лохматую голову резко склонял набок и громко приглашал, перекрывая звук:

— Входите, входите, паненки! Не стесняйтесь! Полечку станцуем...

За переборкой слышался радостный топот босых ног. Переборка трещала и наклонялась, а лампа там почему-то гасла... Молодой писк и хохот сливались с переборами гармони и причитаниями старой хозяйки.

Тогда патрон не спеша поднимался со скрипучей кро­вати, не глядя вниз, высвобождая ногу, запутавшуюся в одеяле, что сползало и волочилось за ним, и, продолжая играть, направлялся за переборку (ход был через сени); шел, совсем не торопясь, толстый и сытый, приземистый, «наводить порядок»,— говорил он.