Александр Кротов - Каменные часы

Они сошли с поезда странницами, каликами перехожими.

Война только разгоралась. Беженцы из приграничных областей не любили говорить о пережитом и уже в своей жизни перешагнули тот рубеж, когда личное счастье, горе, свобода и судьба слились в одном пламенном слове — Родина.

Дягилев подбросил поленьев в костер и долго смотрел на огонь. Ночь уже опустилась на лес. Ясная луна вышла из-за туч, и на зеркале воды пролегла серебряная дорожка, сказочным мостом соединив берега.

Дети терпеливо ждали, когда отец поведет свой рассказ дальше. Но Дягилев продолжал смотреть в огонь, хмурым было его лицо, и Люба потихоньку отправила детей спать, пришла к мужу и села с ним рядом.

— Это просто ужасно, что пережили люди, — вздохнула она.

Девятнадцатого сентября сорок первого года самолет старшего лейтенанта Петра Алексеевича Дягилева не вернулся с боевого задания.

В облаках штурмовик попал в мощный воздушный поток, который вынес его в чистое небо и дал возможность спланировать на лесную поляну. Воздушные вихри сбили пламя с левой плоскости.

Самолет протаранил подлесок и, потеряв скорость, остановился в дубраве. Стрелок открыл люк и выбрался на землю. Она была сплошь укрыта ковром прошлогодних листьев, но тонкая гибкая трава пробилась сквозь них редкими светло-зелеными кустиками. Земля пахла грибами и зверобоем. Столетние огромные дубы окружали боевую машину, своими могучими кронами накрывая ее сверху.

Костя Сорокин влез на крыло и откинул фонарь кабины летчика. Лицо пилота было залито кровью. Стрелок отстегнул лямки парашюта и, подхватив под мышки командира, потащил из кабины. Дягилев застонал и скрипнул зубами.

— А ты потерпи, Петр Алексеевич, потерпи, — проговорил Сорокин, — надо уходить отсюда.

Дягилев не отвечал, сознание к нему не возвращалось. Он еще не посадил, не остановил свой самолет, и руки его держали штурвал. С трудом стрелок разжал его ладони, и тогда удалось вытащить летчика на крыло, а затем опустить на землю.

Перевязав раны командиру, Сорокин отправился искать родник.

Едва приметная тропка в березняке привела его к пахучим зарослям черемухи, среди них, в овраге, беззвучно бежал ручеек темной прозрачной воды.

Костя напился, вытер шлемом мокрое лицо и сел на валун, поросший серо-зеленым мхом. Здесь было прохладно, сыро, сюда не долетали ветер и солнце, застревали в верхушках деревьев, уже окрашенных золотым осенним багрянцем.

Костя набрал флягу, полный шлем воды и по оврагу вышел на опушку. Отсюда не был виден самолет. Чудесный лес стоял стеной в своей удивительной красе. Перекликались и пели птицы, сладкая тишина полнилась жизнью, и к ней тянулось сердце.

Война пока сюда не добралась, еще не исполосовала свинцом и не сожгла столетнюю дубраву, где приземлился боевой самолет.

Дягилев открыл глаза и смотрел на подходившего к нему сержанта. Странен и напряжен был его взгляд.

— Шасси и брюхо машины в крови, — сказал он с трудом.

Сорокин остановился в замешательстве и оглянулся на самолет.

— В крови, — повторил летчик, и зрачки его расширились.

Костя опустил глаза и поднес шлем с водой к губам командира.

— Ты разве не слышишь? Машина в крови, — напряженно сказал Дягилев. — Это кровь фашистов, Костя, — лицо его дрогнуло, когда он пил и косился на самолет.

В серых глазах командира не было и тени безумия или бредового тумана. Они смотрели ясно и жестко. И Сорокин сказал, отвернувшись:

— …На бреющем гоняли пехоту. Шли в метре от земли. Кого могли, достали…

Дягилев не слышал, что говорил стрелок, беспокойно переминавшийся с ноги на ногу, с бледным, как полотно, лицом. Летчик со стоном обнял руками свою забинтованную голову, до дрожи в сердце вспомнив, как гитлеровские самолеты утюжили забитые беженцами дороги и крылья у стервятников были забрызганы кровью. Они возвращались окровавленными на свои аэродромы.

Это он видел.

— Ты, Костя, не бледней, смотри! — хрипло проговорил Дягилев с мукой, проведя ладонью по глазам. На четвертый день войны он, лежа в кювете, стрелял из ручного пулемета — в безумной жажде свалить хоть одного стервятника, но фашистские самолеты проносились невредимыми и с каждым разом их днища и крылья становились красней. Теперь Дягилев знал, что это не был оптический обман и самое багровое солнце так не могло окрасить смертоносные машины.

Перед рассветом Люба внезапно проснулась.

Ее разбудил настойчивый шорох, и она замерла, услыша, как за стенкой палатки шуршал полиэтиленовый пакет, куда с вечера были упакованы сосиски и вымытые миски.