Александр Кротов - Каменные часы

— Если дети испугались, нельзя их жалеть, — сказал он вслух.

— И это ты мне говоришь?! — останавливаясь, возмутилась Люба. — Ты знал, знал! как я боялась воды, и заставил плыть до изнеможения. Этим до смерти напугал сына. Мало того, из-за тебя дети остались в грозу одни. Я чуть с ума не сошла… И неизвестно еще, чем все это кончится. Я больше не хочу тебя слышать. Не хочу!..

— Успокойся! — безнадежно махнул рукой Дягилев и, понимая взвинченность Любы и ее тревогу, все-таки сказал: — Сорок лет назад наши дети могли оказаться одни, в этом же лесу, в этой же палатке защитного цвета. Одни. Представь себе, могло бы так статься, что мы никогда не вернулись бы к ним. Что тогда? А ведь сплошь и рядом такое происходило во время войны. Горели с людьми эшелоны, дома… И множество взрослых погибло. И гибли, оказывались в плену из-за своей нерешительности, беспомощности, неумения самостоятельно разобраться в обстановке. Они гибли не только от пуль и снарядов…

— Ты так говоришь, словно сам был на войне, — раздраженно сказала Люба, и он увидел в ее глазах лишь досаду и злость, — я родилась в мирное время, и сейчас не идет война. И оставим этот разговор. Кажется, мы пришли… — она побежала вперед, и Дягилев не стал ее догонять, остановившись на том месте, откуда бросился в воду, стремясь на тот берег.

Вода помертвела от ненастья, растворив в себе свет, жизнь словно ушла на глубину и продолжалась там в темноте, во мраке, и до самого дна долетали удары неисчислимых дождинок, томительно беспокоя рыбу. И рыба стаями поднималась к поверхности, пьянела от переполненных кислородом капель, упавших с неба.

И Дягилев разглядел в обложном, но не сильном уже дожде, образовавшем всюду туманную завесу, несколько лодок на водохранилище, жавшихся к заливчику, рыбаки в темных плащах с капюшонами суетились на лодках, то и дело закидывая удочки.

Шел клев.

Дягилев покачал головой и заспешил к палатке. И было удивительно увидеть, когда он выбрался на полянку, брезентовый освещенный домик в черном лесу, плывшем, казалось, в потоках воды, струившихся сверху и собирающихся на земле в огромные лужи и мощные ручьи.

Люба успела переодеться в тренировочный синий шерстяной костюм и, встретив его, приложила палец к губам.

— Они спят, — прошептала она, — такие молодцы… А нам надо готовить обед.

Дягилев поцеловал ее в сияющие глаза и тихо сказал:

— Когда проснутся, не давай волю своей нежности.

— Я попробую, но разве утерпишь? Посмотри, как спят.

Сын лежал отвернувшись к стенке, на боку, подложив под щеку по детсадовской привычке ладонь. Дочь разметалась рядом, крепко сомкнув губы, и лицо ее было строгим, старше и прекраснее своего возраста во сне.

Дягилев оглянулся на Любу, помня, что во сне она всегда ему виделась моложе своих лет и совсем беззащитной.

— Они уже не помнят, что мы их бросили, — улыбнулась ему Люба.

— Я хочу, чтобы они выросли сильнее и лучше нас, — сказал Дягилев.

Ой тоже переоделся в тренировочный костюм, надел резиновые черные сапоги, защитного цвета плащ, захватил топор и вышел из палатки.

Небо посветлело, и лес сразу осветился, утихающий дождь сделался прозрачен и легок, ближайшие березы стали видимы насквозь, их белые стволы выступали из уходящей дымки резче и отчетливей. Все вокруг словно тихо и сладостно вздохнуло полной грудью, как можно было вздохнуть только в эти неповторимые минуты пробуждения от невольного и сумрачного сна, и оттого лесной аромат особенно слышался в воздухе и поражал своей густой свежестью — столь сильно ощутимо было дыхание земного, зелени.

Шагах в десяти от палатки Дягилев устроил кострище.

Снял квадратный пласт дерна топором. По бокам образовавшейся сухой ямки вбил приготовленные рогульки и положил на них тонкую лесину. С подветренной стороны возвел метровую стенку из веток, протянув перед тем меж кольев прозрачное полотно полиэтиленовой пленки. Приладил у стены скамейку, сбитую из горбыля. И принялся разводить костер.

Спички гасли, сушняк не хотел разгораться, влажная газета дымила и в конце концов потухла под дождем.

Люба принесла два котелка воды, сидела на скамеечке и смотрела на сосредоточенное и упрямое лицо мужа. В рюкзаке лежал сухой спирт, но она побоялась напомнить об этом.

Дягилев разбросал костер и сложил снова.

Сушняк загорелся.

Вечером дождь кончился. Зажглись звезды и унесли темный купол неба на недосягаемую высоту. Над черной, полированной гладью заливчика клубился и наплывал на берег туман. Сонно перекликались птицы, и стало слышно в чуткой тишине, как в далекой деревне глухо взлаивали собаки. Багровая полоска заката истончилась и таяла на горизонте, превратившись в едва заметную тускнеющую нить.