Александр Кротов - Объяснение в любви

Анечке Беловой срочно понадобилось уйти.

Убежать.

Исчезнуть.

Раствориться.

— Я отойду на несколько минут. Ах, я совсем забыла!

Ее никто не спрашивал, но она говорила со стыдом и отчаяньем:

— На несколько минут…

Неуверенность нарастала лавиной, ожесточив обычно подвижное ее лицо судорожным спокойствием.

Все рисуют акварельными и масляными красками. А она хаты, лес, стога, небо — черным пером. И тучу, и солнце, и луну — черным. Черным. Черным.

Черным по белому.

Нельзя так рисовать.

— Я отойду на несколько минут, — говорила она, но каждый встречный, казалось, знал, что она ни на что не годная девчонка, возомнившая себя художницей.

Это была самая настоящая паника.

Так и не отдала ничего Анечка на конкурс в художественное училище. Во дворе порвала все в клочья.

Вихрем бежала по городу Перми на вокзал.

Ее подхватили и несли такие горькие рыдания, что невозможно было остановиться и передохнуть.

Анечка не помнила, как вернулась домой.

Долго и потерянно стояла на крыльце.

Равнодушно молчала деревенская улица.

И слезы обожгли глаза, едва заслышались материнские шаги.

Анечка торопливо прошла в горницу, оставив на терраске туфли. Мать протерла их фланелевой тряпочкой, положила в полиэтиленовый пакет, убрала в шкаф. Принесла молоко, хлеб. Села рядом и ни о чем не спросила, задумалась.

Анечка не смела на нее взглянуть, заговорить.

Мать погладила ее по голове, словно в утешенье. Вздохнула и ушла к себе в комнату.

Анечка так и замерла, всхлипнула, сдерживая слезы, быстро разделась и легла. Где-то в ночи загудела машина. И она вспомнила, как мчалась в попутке по шоссе и цветными метеоритами мимо свистели встречные, как метался свет по рябым от дождя лужам, пока фары не превратились в огненные глаза чудовища, и она побежала от них по коридору художественного училища, все натыкаясь на тупики, не могла найти выход и спастись.

Тогда и прыгнула в окно. Ветер сделал из ее кофточки крылья. И она летела в ярых лучах солнца под ливневым и грибным дождем до самого Левшино, где удалось ей сесть на попутку.

Анечка сразу забоялась и пожалела, что села именно в эту машину. Шофер мрачно молчал, не спрашивал ни о чем, даже куда ей ехать не спросил. Она готова была выпрыгнуть на ходу, так велик был ее ужас, но чувствовала, что какая-то тайна должна была вот-вот открыться.

Анечка сквозь силу улыбнулась, обмирая от мучительной тревоги.

— Я твой отец, — сказал тихо и неожиданно шофер. И Анечка в испуге глянула на него.

— Я твой отец!

В этот раз она почти успела рассмотреть печальные и тоскующие его глаза прежде, чем распахнуть дверцу и исчезнуть во тьме, цепенея от собственного крика.

Она нескончаемо долго падала в бездну, бессмысленно крича и ломая руки. Но лицо ее во сне не отразило переживаний. Оно было спокойно, только брови круто сошлись, обозначив вполне ясную черту душевной муки.

Проснувшись, Анечка тотчас вспомнила, что ее жалеют и поэтому ни о чем не спрашивают. И она стала собираться в дорогу.

Мать неслышно вошла и увидела раскрытый чемодан на полу. Кипу разорванных и смятых рисунков. И Анечка всю тяжесть своего горя узнала в материнском сострадании, когда встретились их глаза.

В тот день Анечка никуда не уехала.

Ночью много раз она просыпалась и слышала, как мать говорила во сне. Наверное, она давно так привыкла говорить, и никто за ней этого не замечал.

Анечка вздрогнула, услышав: «Может, проведаешь отца? Он совсем теперь лысый и маленький на фотографии. Нельзя такое представить — совсем похож на совенка».

Фиолетовой слюдой мерцали окна в доме, когда мать и дочь сели завтракать и поговорить напоследок.

Надо было запомнить друг друга в этот рассветный час. Быть может, навсегда запомнить свое чувство возрастающей любви и тоски, что накопилось, пока они жили вместе, а теперь так пронзительно в них заговорило. И оно давало возможность понимать без слов думы каждого, ни в чем не упрекать, только слышать друг друга, чтобы уметь потом себе объяснить жизнь другого в одиночестве.

Прощание для них стало ожиданием разлуки.

Мать и дочь встали из-за стола одновременно. И протянули навстречу руки. И обнялись.

Большое тело матери снова ощутило дочь хрупкой и беззащитной, напомнив ей себя, когда она, такая тоненькая, родила ее и легонечко обнимала лежавшую рядом. И гудела, переполненная жизненной силой, грудь.